Народного ли? Уточним, что это искусство было искусством среднего класса, городской буржуазии, слушавшей воскресную проповедь и присутствовавшей на представлении мистерий. Ну а как же настоящий народ, живший в деревнях? Он знаком был с искусством больше, чем обычно считают. Домреми был всего лишь большой деревней, а Жанна д'Арк происходила из крестьянской, хотя и зажиточной, семьи; между тем ее видения были населены четко узнаваемыми персонажами: не колеблясь, она легко узнает Св. Михаила, Св. Екатерину, Св. Маргариту. Узнает в лицо — она видела их на складнях, на гравюрах. Сила образа была выше силы слов. Благодаря стольким фрескам и стольким статуям, в сознании рядового человека между 1400 и 1430 годом роилось множество отчетливых видений; для него мир невидимый был не менее близок, чем мир реальный. На первом плане среди этих видений выделялись силуэты Богородицы и Распятия. За ними — Ад и Рай; то было будущее всякого человека, мужчины и женщины, неизбежная альтернатива, ожидавшая их после смерти. Две обители, две отверстые двери по обе руки Великого Судии. Как на тимпане церкви в Конке.

Рай богатые представляли себе как один из тех ухоженных садов, в которых они предавались удовольствиям: с цветами, журчанием вод, прекрасными телами гибких юношей и стройных девушек; они не представляли себе дом Авраамов, Небесный Иерусалим иначе, как в виде сада любви, только еще более благоухающего, еще более защищенного от стужи; они способны были вообразить радость воскресения лишь как обретение прекрасного тела. Картины Ада менее скупы на выдумку: вызывающее тоску пустое небо, падение в черную пропасть, как в кошмарном сне — так же падали взбунтовавшиеся ангелы; тела, плоть отданы во власть отвратительных чудовищ, стали игрушкой демонов; грешников пожирают, жгут огнем, но это не очистительный огонь, а огонь вечной муки — то жгут неутоленные желания и позднее раскаяние. Ад кишит терзаемыми осужденными, которые неотвязно преследовали воображение Данте. На мраморной кафедре собора в Пизе поражает фантастическое сплетение человеческих мускулов и змей, а на фреске в Кампо Санто среди обезглавленных виден несчастный двойник Св. Дионисия, чья отрубленная голова с ужасной гримасой на лице находится на месте детородного органа.

В Капелле дель Арена в Падуе Джотто поместил зрелище вечных страданий на западной стене, напротив могилы, перед лицом надгробной скульптуры. Здесь вновь мы видим падение в бездну, чудовищ, пожирающих детородные органы грешников, кастрируемого мужчину, женщину, с которой сдирают кожу, — целый набор изощренных кар для слишком лелеемой при жизни плоти; и под предлогом изображения мук грешников художник здесь создал чувственные образы обнаженного тела — первые в христианской Европе.

Через четыре века после создания каталонских комментариев к Апокалипсису и шпалеры из Байё, через три века после возведения церкви в Конке и появления демонических сплетений портала церкви в Суйяке, пройдя через период теологической сосредоточенности, поиска света, мира, период лучезарной готики, Средневековье заканчивается этими трагическими интонациями, драматической жестикуляцией, неотступным напоминанием о боли, страдании, тлении плоти. Когда же оно заканчивается? Бессмысленный вопрос. Во всяком случае, не имеющий ответа, и прежде всего потому, что Европа была крайне разделена и в разных ее частях время текло неоднородно: в Тоскане средние века могли закончиться пять или шесть поколений тому назад, в то время как Нюрнберг или Уппсала оставались полностью погруженными в средневековье. Этот вопрос не имеет смысла в особенности еще и потому, что Средневековье, которое само представляло собой цепь сменявших друг друга периодов возрождения, потонуло в последнем, великом Возрождении, начавшемся в XV веке в Италии. Оно было поглощено вместе с Роландом, царицей Савской и Св. Бонавентурой, видениями смерти, воодушевлением, играми эзотеризма и эротизма, новой набожностью. Эти застывшие напластования прошлого, столь же мощные, как и в любой другой момент истории, и о которых внимательный к новому историк склонен порой забывать, убеждают в том, что любые деления условны.

Я закончу, однако, 1420-1440 годами, когда затухают последние вспышки «черной смерти». Париж в эти годы уже более не был, как при жизни Жана Беррийского Великолепного, главным перекрестком, центром исследований и изобретений, откуда во всех направлениях распространялись новые веяния. Этот закат случаен: он обусловлен цепью политических случайностей, ослаблением королевской власти, вызванной военными неудачами, мятежом, вынудившим короля спасаться бегством и временно перевести свой двор в долину Луары. Авиньон не смог оправиться после потрясений Великого раскола. Самые активные очаги художественного творчества возникают в этот период в самых могущественных государствах этого времени: на Севере — в самостоятельном государстве, созданном кузенами короля Франции вокруг герцогства Бургундии и графства Фландрии, на Юге — в Республике Флоренции, незаметно для себя подпадавшей под власть бархатной тирании семейства Медичи. К этим двум полюсам, являвшимся также центрами наиболее процветающей торговли, стекались в то время для прославления могущества денег лучшие художники. Подобно тому как пятьюдесятью годами ранее Никколо Пизано предвосхитил Джотто, теперь предвестниками нового искусства также явились скульпторы — Клаус Слютер в Бургундии и Донателло в Тоскане. При этом, однако, результаты их пластических поис ков в полной мере проявились в живописи — живописи ван Эйка и Мазаччо. На двух склонах одной культуры.

Ван Эйк продолжил поиск готических мастеров. Его творчество явилось продолжением творчества домашних художников герцога Беррийского. С большим, чем у них, мастерством он представляет взору в мельчайших подробностях и с необыкновенной точностью множество мимолетных впечатлений, слагающихся из игры тени и всех цветов радуги, из света — света мистической теологии. Что касается Мазаччо, то он возвращается к величественности в духе Джотто, прославляя стоические добродетели христианства — аскетического, невозмутимо-уравновешенного, как латинские рукописи, так восхищавшие гуманистов. Он не стремится уловить многоцветность реальности, а пытается отыскать с помощью разума идеальные меры и логические структуры. Между тем искусство ван Эйка и Мазаччо объединяет их отношение к человеку: стремясь выразить величие и убожество человеческого существования, оба они поместили в центре своих творений нового человека — Адама. А также Еву. Главное же заключается в том, что, в то время как прежде все художники, все скульпторы, все золотых дел мастера были наемными поденщиками или слугами, зависевшими от своих хозяев или заказчиков, чьим капризам они должны были следовать, ван Эйк, пожелавший однажды написать лицо своей жены для одного лишь своего удовольствия, и Мазаччо, поместивший свой собственный портрет среди апостолов в «Чуде со статиром», впервые с восхитительным достоинством провозгласили, что великий художник сам является принцем и имеет право, подобно самому Богу, свободно творить все, что захочет.