Поистине неистощима жизненная сила итальянского искусства. Но вот, неожиданно, в 1348 году на этот край с его сказочным обилием прекрасных шедевров обрушилась катастрофа: эпидемия «черной смерти». Это была оборотная сторона европейской экспансии. Действительно, возбудитель болезни пришел тем же путем, каким возвращался Марко Поло. Из генуэзских торговых контор в Крыму торговые суда привезли болезнь в Неаполь и Марсель, а авиньонский двор, находившийся на перекрестке европейских путей, распространил ее по всему континенту. Ее смертельные приливы обрушили на Европу мощные сезонные волны, постепенно продвигаясь на север, вплоть до границы заселенных земель. Из-за отсутствия статистических документов историки не могут точно оценить число жертв и их долю от всего населения Европы. К тому же страшный бич поражал неравномерно. Похоже, что целых провинций, например Богемии, бедствие вовсе не коснулось; или такая-то деревня, скажем, уцелела, в то время как соседняя, находящаяся лишь в нескольких километрах от первой, была уничтожена, навсегда стерта с лица земли. Чума протекала одновременно в двух формах — легочной и бубонной. Люди же ничего не знали о механизмах ее распространения. Однако они полагали, что болезнь переносит подверженный тлену воздух, и жгли у городских ворот большие костры из ароматических трав. Именно города страдали более всего. Болезнь легче всего распространялась среди нагромождений грязных трущоб. Она слепо разила налево и направо. Казалось, что она предпочитает уносить детей и бедняков; но вот она косит взрослых, в расцвете сил и молодости, и что самое невообразимое, поражает и богатых. По мнению современников «черная смерть» унесла треть населения Европы. Эти оценки представляются достоверными. Однако дань, которую пришлось заплатить крупным городам, несомненно была еще более тяжелой. Вот свидетельство одной из хроник о чуме во Флоренции: «Жестокость неба, а возможно и людская жестокость, были столь велики, что эпидемия свирепствовала с марта по июль 1348 года с необычайной силой, и множеству больных оказывалась столь незначительная помощь или, по причине страха, внушаемого ими здоровым людям, их оставляли и вовсе без всякой помощи в таком жалком состоянии, что можно без преувеличения оценить в более чем сто тысяч число погибших в стенах города. Сколько больших дворцов, сколько прекрасных домов, сколько жилищ, некогда полных слуг, сеньоров и дам, потеряли всех своих обитателей, вплоть до последнего лакея. Сколько славных семейств, сколько крупных владений, сколько солидных состояний остались без законных наследников. Сколько доблестных сеньоров, прекрасных дам и очаровательных юношей разделили утреннюю трапезу со своими родителями, товарищами и друзьями, а с наступлением вечера сели ужинать в ином мире со своими предками.»
Представим, попытаемся представить, перенося события в наши дни: в современных мегаполисах, таких как Париж или Лондон, умирают четыре — пять миллионов человек за несколько летних месяцев; оставшиеся в живых, вне себя после недель страха, делят чужое наследство, становясь таким образом наполовину менее бедными, чем раньше; они стремительно заключают браки и производят потомство, замечено, что в следующий после эпидемии год фантастически возрастала рождаемость. Однако потери не восполняются полностью: затаившись, болезнь периодически возвращается — через десять, двадцать лет — и свирепствует с прежней силой. Что же делать? В Авиньоне, при Папе, и в Париже, при короле Франции, состояли крупные врачи; в смятении они задавали себе этот вопрос и не находили ответа. В чем причина болезни? В грехе? Виноваты евреи, они отравили колодцы; на всякий случай с ними расправляются. Это гнев Божий — его пытаются унять с помощью самоистязания. Города укрываются за цепью своих укреплений, замуровываются в крепостных стенах. Тех, кто по ночам пытается проникнуть в город, убивают. Или, наоборот, обезумевшие жители ищут спасения, сбиваясь в банды, рыскающие в окрестностях города. В любом случае, царил страх, жизнь замерла, между прошлым и будущим зиял разрыв. На период пятидесяти, шестидесяти лет, последовавших за эпидемией 1348 года и отмеченных рецидивами чумы, приходится один из немногих крупных переломов в истории нашей цивилизации. Из этого испытания Европа вышла с ощущением некоторого облегчения. Она была перенаселена. Демографическое равновесие было восстановлено. Благодаря обретенному благополучию художественное творчество не утратило своей жизненной силы. Но, в согласии со всем остальным, тон его стал другим.
Ушли великие художники, такие как Пьетро Лоренцетти. Вымиранием мастеров можно объяснить внезапное бесплодие английских мастерских книжной миниатюры. Пришлось отказаться от крупных проектов. Сиенцы мечтали построить огромный собор. Строительство было прекращено за недостатком финансовых средств и рабочих рук. Нынешний собор стоит на том месте, которое, согласно первоначальному плану, с грехом пополам перекроенному, должен был занимать один только трансепт. Один из боковых приделов нефа остался недостроенным и превратился в лоджию, а на месте нефа зияет пустое пространство. Повсюду строительство архитектурных сооружений было свернуто. На изобразительном искусстве катастрофа отозвалась более глухо, но след ее был весьма глубоким. Общественный организм был расстроен сверху донизу. Итальянские города лишились многих именитых жителей, которые возглавляли городское управление, по своему выбору приглашали художников, давали им руководящий план. Ушли в небытие друзья гуманистов, чьи изысканные манеры и исполненный высочайшего благородства христианский дух служили вдохновляющим источником для совершенной элегантности Симоне Мартини, для сдержанности и серьезности Джотто. Их сменила новая знать, неотесанные выскочки. Это объясняет некоторую вульгарность, проявляющуюся после 1348 года в тосканской живописи: художники хотели угодить людям, отличавшимся менее безупречным вкусом и верой, менее строго направляемой разумом. Наконец, удар, нанесенный эпидемией чумы, способствовал нарушению единства высокой культуры. Она не была более устремлена к единственной цели: подобно бамбергскому рыцарю, спокойно продвигаться к совершенной радости, полностью принимая условия человеческого существования и равно соблюдая дисциплину плоти и дисциплину духа. В искусство внезапно ворвались несхожие мотивы — мрачный интерес к смерти и тяга к развлекательности. Францисканский пафос с самого начала XIV века проник в образцы самого высокого искусства: Ассизские сцены распятия трагичны, они взывают к состраданию, являя взору мучимую пытками плоть. После эпидемии эта плоть скорее отдает мертвечиной, всем видом своего разложения и своим оскалом смерти подталкивая к погоне за радостями жизни.
Возможно, именно в Авиньоне ярче всего виден результат этого взрыва чувственности. Папы начали здесь крупнейшее строительство века, собрав самых знаменитых из живших тогда художников. От фресок, которыми Симоне Мартини расписал стены собора, остались лишь написанные по грунту синопии. Эти великолепные рисунки полны высочайшей готической духовности; на них изображены Богородица, Христос во славе, исполненные благородства, какое можно встретить на порталах церквей Ильде-Франса. Когда эпидемия угасла, другой итальянец, Маттео Джованетти из Витербо, возглавил группу декораторов. На нем закончился синтез эстетики Парижа и Центральной Италии. Из готического наследия он брал, однако, лишь то, что несло радость. Поверхностную радость, которую презирала рациональная христианская теология Парижа и христианский стоицизм почитателей Джотто. В башне, где помещалась ризница, Папа Климент приказал украсить стены своей комнаты росписями с изображением зелени, садов, бассейнов. Этот декор напоминал сады Палермо. Папа хотел наслаждаться жизнью, как ею наслаждался Фридрих II. Вот оно, обмирщение.
Бокаччо поместил рассказчиков забавных историй своего «Декамерона» на вилле в окрестностях Флоренции. Там собралось общество молодых людей и юных дам, покинувших охваченный «черной смертью» город. Чтобы забыться, они то предаются мистическим мечтам, то ищут удовольствий. Втайне, они исповедуют свои грехи. В обществе, они надевают маску веселости и говорят только о любви, плотской или куртуазной. Забыться среди празднества, создать себе здесь, на грешной земле, свой рай. Рай мирской, в котором, стоя на обоих берегах ручья, мужчина и женщина протягивали бы друг другу руки.
