Тем не менее этим я не хочу сказать, что есть основания верить в то, что в человеке есть что-то божественное, какая-то частица божества или нечто подобное. Это немыслимое богохульство. Оно превосходит даже доводы некоторых стоиков, персидских каббалистов и индийских брахманов, которые для того, чтобы явно признать духовное благородство и совершенство человека, предпочли впасть в такую крайность — уверовали так подло и столь низменно, что признали все — телом, все — материей, все — телесным. Я не опасаюсь впасть в искус этой мысли — Вы могли бы увидеть по письму г-ну Шаплену, что я весьма далек от того, чтобы полагать, будто такое мнение могло бы поддерживаться философом. Однако именно это я также отмечаю в человеке — как это делают стоики и некоторые другие, — отмечаю нечто столь совершенное, столь великое и возвышающее, что это их мнение мне кажется во сто раз менее абсурдным, чем мнение, которое представляет дело так, что в человеке и даже во всей Вселенной нет ничего, кроме телесного, кроме локальных и телесных движений, кроме тел, кроме атомов, кроме материи.

Бог мой! Когда я задумываюсь об этом (можно ли слишком переоценить такую вещь?!), я задаю себе вопрос: кто тот человек, — если только он в здравом уме, — который может убедить себя в том, что в то время, когда Архимед, Пифагор и другие великие люди пребывали в своих духовных поисках и глубоких размышлениях, — в их головах и мозгу не было ничего другого, кроме телесного, ничего иного, кроме живого или животного сознания, кроме естественной теплоты, мельчайших материальных частиц или, если угодно, атомов, которые, несмотря на свою бесчувственность, отсутствие мышления и разума и при том, что они сами-то движутся произвольно, только благодаря фатальным и слепым движениям и соприкосновениям, — несмотря на это, те самые атомы смогли прийти в движение и соприкосновение таким чудесным и счастливым образом, что, как и в былые времена, они подобным образом смогли сформировать голову у этих самых великих людей совершенно такой, какова она есть со всей бесконечностью органов, столь искусно разработанных и распределенных. Это они сами и дошли до того, чтобы формировать и производить эти тончайшие мысли и глубочайшие размышления. Или же, точнее, они привели в движение все эти органы столь чудесным образом, что те, наконец, пришли в некоторый порядок, в некоторое состояние (ибо именно таковы термины, которыми пользуются философы) столь чудесное, что они сами должны были это осознать, осмыслить это воззрение, рассуждение, эти превосходные соображения и эти божественные изобретения.

Еще вот (если бы мы хотели то же самое передать другими словами) когда из-за какого-то оскорбления или другого какого неудовольствия мы впадаем в гнев и ярость и тем не менее контролируем свои чувства и страсти — я вопрошаю Вас: это внутреннее командное распоряжение и приказ, который мы чувствуем, эта сила принуждения к повиновению, сдержанности и выдержке, которые проявляются, например, в видах сохранения некоторых соображений честности, чести, достоинства, порядочности и добродетели, направленные против этой присущей нам естественной склонности к отмщению — что вот это все за движение и внутреннее состояние? Можно ли сказать, что это не что иное, как некие перемещения, столкновения, отталкивания, рикошеты, отдельные переплетения атомов или мыслей, или, если угодно их так называть, молекул или частиц материи, которые тем самым действуют внутри этих нервов, внутри этих тонких мембран, этих очень тонких каналов и органов мозга, сердца и других частей тела? Химеры, мой дорогой, это всего лишь чистые химеры!

Здесь еще надо сказать о свободе. Когда из боязни дурного решения вместо хорошего мы как бы удерживаем равновесие, ища внутри себя все доводы за и против и взвешиваем их, и подвергаем их серьезным испытаниям, то эти опасения, этот поиск, это удержание равновесия и это решение делать или не делать, которое мы, наконец, принимаем, — все это, все эти движения и состояния или внутренние формы Бытия (я пользуюсь их же собственными терминами) — не создаст ли это всего лишь путаницу? — спрашиваю я, — связь и слепое взаимодействие малых телец? Можете Вы это себе вообразить? Даже сам Лукреций — воистину присяжный сторонник этой секты — не мог этого сделать — не мог позволить приписывать единичным атомам эти свободные движения по произволу. Ибо если воля, как он говорит, преодолевает границы фатальности и поднимается над судьбой (fatis avulsa voluntas[140]), то как можно с помощью какого бы то ни было его clinamen, или отклонения[141] первоэлементов взрастить добродетель и обойтись без угрызений совести, раз она была бы тогда лишь телесной, а в нас не было бы ничего другого, кроме естественного, вечного, непреложно самостоятельного, неизбежного взаимодействия атомов? Он не признает, что это, если оно таково, — не воля и не что-то другое, что не могло бы быть извлечено из этой логической связи и избавлено от нее, следуя вечно и устойчиво движениям и причинам, которые следят и следуют одни за другими посредством абсолютно необходимых и неизменных вечных порядков.

Я мог бы, помимо прочего, напомнить Вам о многочисленных доводах, которые обычно приводят по этому поводу. Вы, несомненно, познакомились бы и с тем великим человеком, который набрал добрые два десятка лучших из этих доводов: однако это означало бы в сильнейшей степени злоупотребить Вашим терпением. Впрочем, я ведь уже говорил, что, пожалуй, не в силах усмотреть ничего другого, что имело бы большую важность для того, чтобы размышлять здесь об этом, сверх всего того, что я уже здесь представил.

Мог бы я сказать Вам также, каким образом, как я полагаю, можно было бы самым рациональным, разумным способом ответить на все приведенные здесь возражения; однако я знаю также, что по этому поводу для Вас нет нужды писать целые книги. Поэтому приведу только два соображения.

Во-первых, правда то, что они говорят, будто питье, еда, здоровье, естественная теплота, мысли и доброе расположение телесных органов, — все это телесные вещи, и, как они могут сказать, будучи в зависимости от атомов в качестве основы и первоматерии, суть вещи, необходимые для всех этих мыслей, основоположений и размышлений — словом, для всех других внутренних операций, о которых я говорил. Именно этого нельзя отрицать, и каждый эксперимент слишком значителен, чтобы его не признавать; но, что можно отсюда заключить, — это то, что случающееся и участвующее в формировании этих операций будет единственно и исключительно телом или телесным — это атомы, сознание, тонкая материя. Конечно, что-то будет, если что-то сделать для размышления об их совершенстве и превосходстве над несовершенством или недостаточным совершенством тел или атомов и о малом количестве того, что нужно для качества этих операций. Этого-то и не может быть никогда — того, чего никогда не может допустить здравый смысл; более того, — мне кажется, что самое большее, на что можно было бы как-то согласиться — это на то, что атомы и мысли, а также все те другие вещи, которые получаются, поистине необходимы, но просто в качестве условий или диспозиций, или даже некоторых других способов или методов, которые от нас скрыты или остаются нам неизвестными, а вовсе не как первые принципы и абсолюты, как всеобщая причина операций; необходимо, чтобы налицо было бы совсем другое, чем все это — нечто более благородное, более высокое и более совершенное.

Во-вторых, еще более верно то, что мы не можем принять верную, или, как говорят, непосредственную и позитивную идею того, что возвышается над телом, телесностью, или всего того, что вообще не есть тело. По-моему, это невозможно, пока мы в качестве смертных столь прямо соединены с телом. Эта зависимость от телесных чувств, столь сильно ограничивающая и затемняющая свет рассудка, сильно мешает нам. Однако я совсем не вижу, каким образом можно было бы заключить из этого, что совершенно ничего не существует сверх тела, кроме атомов, кроме материи, кроме телесности — ведь сколько существует вещей, о которых мы не можем высказать этой позитивной идеи; и тем не менее разве не обязывает нас разум признать, что они действительно существуют? Или, скорее, сколь мало существует таких вещей, о которых мы можем иметь истину или истинные идеи? Сами-то эти философы много ли имеют положительных идей об этих их атомах? Они признают, что их собственное ничтожество таково, что они не могут даже вообразить себе что-то, произнося или объясняя это слово — этом, — идущее дальше того, что вполне очевидно и в чем могла бы запечатлеться их истинная и — положительная идея. Тем не менее они не перестают думать и делать выводы с помощью осуществляемых ими рассуждений. Есть ли у математиков положительная идея относительно величины Солнца? Оно так поразительно и так удалено от всего доступного пониманию, что нельзя даже вообразить, что оно представляет собой; и тем не менее не было еще никого, кто не был бы полностью убежден и не признал бы в силу доказательств, что оно намного превосходит величину земного шара. И разве не ясно из этого, что природа вещи может быть понята двумя путями — или позитивно, как тогда, когда мы непосредственно ее усматриваем, или когда она вполне очевидна, или же когда мы говорим о том, что есть, и уж тогда мы ей даем положительное определение; или же, как говорится, негативно — т.е. говоря о том, что она не есть? Я признаю, однако, что мы неспособны ни понять основу наших операций или их разумность этим первым способом, ни даже то, что это есть, и то, каким образом производятся эти операции. Увы — нас это не осчастливит: нам подавай другие смыслы — гораздо более совершенные, чем все то, что у нас есть; мы не рождены для того, чтобы проникать так глубоко, и философствовать, заглядывая так далеко вперед. Так не сказать ли: Invida prceclusit speciem Natura videndi?[142] Но ведь следует также признать, что мы, по крайней мере, можем узнать обо всем этом тем — вторым — способом. Более того — если уж мы не можем сказать об этом нечто истинное или положительное, то, по крайней мере, можем, очевидно, говорить о том и узнавать то, чем оно не является. Хочу сказать, что совершенство операций, которые мы видим, совершенно в такой степени, что они не имеют никакой соразмерности со всеми качествами и совершенствами атомов и превосходят по важности все, что есть в чистом виде тело. Мы можем вывести определенное заключение: необходимо, чтобы принцип таких операций и сами эти операции были чем-то таким, что превосходит все тела и все телесное. Этого мне здесь достаточно для того, чтобы, с самого начала не забегая вперед, ничуть не претендуя на то, что мы можем познать истинную и положительную идею того принципа, можно и должно было заключить рассуждение. Надо, чтобы это было, как я уже сказал, нечто более совершенное и более благородное, чем все то, что числится среди тел, каковы бы они ни были по своему бытию, какова бы ни была их природа.