— Ваня, я больше не хочу.

— Анатолий, не дури. С утра ничего не ели, да и вечером вряд ли…

Но я уже закусил удила.

— Сказал, не хочу, и давай не будем…

На нас, кажется, стали обращать внимание. Ваня поднялся со своего стула, чтобы сесть спиной к девушкам и загородить их от меня.

— Не надо, — опередил я его и как ошпаренный бросился к выходу.

Иван остался один за столом, уставленным множеством тарелок. Дело в том, что, кроме основных продуктовых карточек, на которые получали обед, мы как инвалиды войны имели еще дополнительные. Тарелок-то много, но что в них? На первое — суп, прозрачный, словно родниковая вода. В нем плавает несколько ломтиков картофеля и немного крупы. Если щи — то из одной капусты. Жиров никаких. Мясо как исключение. На второе, как правило, ломтик рыбы, отварной либо жареной, с гарниром: ложкой картофеля либо той же крупы. Но выбирать не приходилось.

В общежитии Ваня застал меня за книгой.

— Вот здесь рыба, хлеб… закуси, — положил он передо мною сверток.

— Зачем ты принес? — по инерции еще продолжал упорствовать я, благодарно глядя в спину своему другу.

Большинство наших студентов, как правило, «подкармливались» родителями, но нам с Нагорновым рассчитывать было не на кого. Отец у него погиб на фронте, мать хотя и работала в колхозе, — но часто болела и едва сводила концы с концами. Так что обедами в столовой, пусть и скудными, приходилось дорожить. На рынок же с нашими деньгами можно даже не показываться. Однако мы не отчаивались.

Вспоминаю, как-то осенью, в первые дни после выхода из госпиталя, когда я никак не мог надышаться воздухом улиц и парков, я встретил знакомого «ранбольного». Василий Чернов из четвертой палаты выписался чуть раньше меня. Он нес свою раненую руку на широкой черной перевязи, то и дело ее поправляя. Мы шли по бульвару, беседуя о том о сем.

Около массивного, с колоннами, дома Василий вдруг остановился.

— Это облисполком. Зайдем, а?

— Зачем? — удивился я.

— Попросимся на прием, к председателю или заместителю. Скажем, что, мол, инвалиды войны, материально нуждаемся. Еще что-нибудь придумаем, например, что наши родители погибли. Смотришь, выделят нам, в порядке единовременной помощи, рублей по сто, — сто пятьдесят. Как ты думаешь, не мешало бы их заиметь в кармане? — подмигнул он.

— Я не пойду. И тебе не советую. Почему? Потому что стыдно.

— Стыдно, говоришь? — В голосе Василия появились истерические нотки. — А мне вот руку раздробило на фронте… Мне всю жизнь повязку теперь носить — это не стыдно?

— Это не стыдно, — повторил я.

Он мельком глянул на мои руки, чуть смешался.

— Ну… впрочем, дело твое. Уговаривать не стану. А я схожу. — И он скрылся за массивными дубовыми дверями.

Были и такие фронтовики, что скрывать. Единицы, но были.

Началась зимняя сессия. Просмотрев программу, я расстроился. Что-то как будто знаю, но целый ряд тем совсем не знаком. С такими знаниями сессию мне не сдать. Конечно, уважительные причины найти можно: обморозил руку, лечился, пропускал лекции, не мог их записывать. Но я никому об этом говорить не собираюсь. Это — личные дела, а преподавателю требуются знания. Поступил в институт — изволь учиться.

А если провалю сессию? Выгонят, что же еще. Стоило ли мучиться, нервничать… Может, в самом деле бросить, пока не поздно? Дальше ведь легче не станет, только труднее.

Но разве я не привык терпеть? Откуда такое малодушие? До боли стискивал зубы. Шел по заснеженным улицам города, не разбирая дороги. Выход есть, и только один. Я сегодня же, сейчас же начинаю заниматься по программе так, как в жизни еще не занимался. И сессию эту вытяну. И закончу институт, и стану юристом.

Решил — и на душе сразу стало легче. Пришел домой, подобрал нужный материал, наметил план и тут же принялся за учебники.

Поздно вечером, когда ребята укладывались спать, я направился к двери с книгой под мышкой.

— Куда это, на ночь глядя? — поинтересовался Ваня.

— В красный уголок, позанимаюсь немного.

Утром все еще спали, когда я уже сидел в том же красном уголке, просматривая учебник.

— Слушай, дорогой, так заболеть можно. Ты что, совсем не ложился, что ли?

— Ложился, ложился, — успокаиваю я Магомеда и, быстро позавтракав, отправляюсь в библиотеку.

Виктор Меркулов достал для меня конспекты у девчат, Ваня принес литературу. Он предложил мне заниматься вместе, все-таки легче, да и привычно. Подумав, я отказался. Не век же мне тянуться следом за Нагорновым! Вызывал однажды декан, спрашивал, не нужна ли мне помощь — можно прикрепить к преподавателю, на время. Я поблагодарил, отказался, а про себя подумал: сам справлюсь.

И когда я все-таки справился с этой памятной на всю жизнь зимней сессией, понял: становлюсь настоящим студентом.

Стояли январские морозы. Непрерывно и зло свистели колючие северные ветры, выдувая из комнат остатки тепла. Все окна у нас тщательно обклеены бумагой, завешены старыми байковыми одеялами. И все-таки в помещении чувствовалось непрерывное движение сырого холодного воздуха.

Ваня Нагорнов в своем стареньком довоенном пальто стоял на коленях перед открытым чемоданом и в который раз перекладывал с места на место свое неказистое имущество.

— Что ты там потерял? — глядя, как Иван снова вывалил вещи на пол, полюбопытствовал Сергей.

— Перчатки никак не найду. И куда могли запропаститься? Да вот же они, черт возьми! В рубашке оказались. Мама, видно, туда их сунула.

— Зачем они тебе понадобились? — спросил я, зная, что у него есть теплые и почти новые меховые варежки.

— А вот сейчас увидишь. Магомед, у тебя есть ножницы?

— Конечно, есть. У Магомеда все есть. На, держи, душа любезный.

— Постой. Что ты затеял? Не дури! — бросился я к Ивану. Но он уже одним махом отхватил у перчатки все пять пальцев.

— Не мешай, для тебя же стараюсь! — отстранил он меня и принялся старательно зашивать дыру. — У меня есть другие, а тебе вот эта будет в аккурат…

Закончив шить, Ваня повертел в руках что-то вроде варежки.

— Ну-ка, давай примерим.

Я послушно протянул руку.

— Вроде бы ничего, — удовлетворенно проговорил он, осторожно натягивая ее на мои все еще забинтованные пальцы.

Я прислонил перчатку к щеке. Она была такая домашняя, пушистая.

Правду сказать, мы были скуповаты на слова благодарности друг к другу. Да это не всегда и замечалось — жили ведь почти коммуной. Поделиться с товарищем рубашкой или кусочком черного, плотного, как глина, хлеба — это считалось в порядке вещей.

Неделей позже я получил «американскую помощь»: некоторым инвалидам бесплатно выдавали вещи, которые прислали нам союзники из-за океана. На мою долю достались брюки и пиджак — чистенькие, кое-где аккуратно заплатанные. В тот же день мы с Иваном реализовали заморский товар на саратовской барахолке. На все вырученные деньги там же отоварились астраханской селедкой, так что наша комната несколько дней благоухала на все общежитие.

На окнах снег нарос на несколько сантиметров, сквозь него еле-еле проникает свет. Топлива по-прежнему нет. Вода, что стоит в ведре, за ночь замерзает, приходится подогревать на электрической плитке. Дело к вечеру, ребята жмутся от холода. И вдруг вбегает Расторгуев с ликующим криком:

— Братцы, живем! Титан починили, кипяток есть! Эй, дежурный, за чаем!

Кучеренко схватил чайник и мигом в коридор.

Несколько минут спустя мы дружно сидели за столом и ужинали, обжигаясь кипятком.

— Что будем делать дальше? Спать вроде бы рановато, заниматься холодно, — набрасывая на плечи одеяло, размышляет Сергей.

— Ребята, идея. Почему бы нам не сходить в театр? — неожиданно предлагает Меркулов. — Серьезно говорю. Сразу двух зайцев убьем: и балет посмотрим, и погреемся. Кстати, идет сегодня «Бахчисарайский фонтан». Девушки были на премьере, говорили, танцуют здорово.