— Слушай, а при чем тут война? — горячился пожилой раненый, обращаясь к молодому украинцу. — Вот ты говоришь — война, проклятая, такая-сякая… Война — всегда несчастье, но она ведь… как бы это сказать… неодушевленная, что ли. За что ее проклинать? Людей, которые эту войну затеяли, — вот кого! И ведь сколько старания приложили эти мерзавцы, чтобы запалить половину Европы! Большие мастера, ничего не скажешь. Умеют науськивать своих людей так, чтобы они в бешеных собак превратились. Рукава по локоть засучили, и поливают из автоматов: женщины, дети, им наплевать. Сами, сволочи, тысячами гибнут, однако прут на чужую землю как очумелые! Мне иной раз хочется заглянуть в душу немца-солдата, немца-фашиста, узнать: что у него там осталось?
— Нечего туда заглядывать, и нечего с ними разговаривать! — горячо возражал ему сосед по койке. — Я с ними уже научился говорить, вот плечо подживет, я еще поговорю: если они совсем рядом, то прикладом, если подальше — из автомата! Только такой разговор! Под Сталинградом их кровью умыли — они призадумались. Под Курском еще раз умыли — глядишь, скоро начнут кое-что понимать!
В этих оживленных разговорах я участия не принимал. Хотя в последнее время немного набрался сил. Мог, например, самостоятельно вставать с постели, даже пройти в коридор, хотя осторожно, потому что иногда вдруг кружилась голова. Мог, но почти не делал этого. Почему? Я просто боялся привлекать к себе внимание. Не хотел со своими культяшками лишний раз показываться людям на глаза.
Правда, однажды под вечер я старательно обошел все палаты, внимательно вглядываясь в лица раненых. Сам того не сознавая, я искал Липатова. Понял это, когда с тяжелым сердцем вернулся к своей койке. Его нигде не было. Я, конечно, знал, что из санитарного эшелона забрали лишь часть раненых, госпиталь и без того был переполнен. Остальных повезли неведомо куда. Выходит, что Липатова тоже. Жаль. Здесь я ни с кем не сошелся. С грустью вспоминал Леню Чернобровкина, других боевых друзей.
Однажды вечером ко мне подошла молоденькая медсестра и, краснея, спросила, не может ли она мне в чем-либо помочь? Ну, например, написать письмо родным…
— Мне некому писать письма, — ответил я нетвердым голосом. — Все мои родные… погибли. Они погибли, понимаете? — Я почувствовал, что бледнею.
Девушка испуганно закивала головой и, неловко потоптавшись, отошла от моей койки. Я закрыл глаза.
Я сказал неправду. Они не умерли, мои родные. И мама с младшим братом, что остались в Краснодаре, и старшая сестра Валя. Вернее, я очень надеялся, что все они были живы, потому что писем в последние месяцы не получал. Каждый день я вспоминал этих самых близких мне людей. Но я… Я для них уже умер. Так я решил, и бесповоротно! Ни за что на свете, никогда не покажусь им на глаза!
Я знаю свою маму. Напишу я сейчас, что лежу вот здесь, в далеком госпитале, она, пожалуй, сразу же попытается приехать ко мне. Увидеть на ее лице испуг, жалость, слезы — этого не выдержу я сам. Она, конечно, захочет забрать меня к себе, и подчинит всю свою жизнь ухаживанию за инвалидом. У нее ведь никогда не было своей жизни, из последних сил поднимала троих детей. Так пусть уж лучше я буду страдать, один, чем рвать друг другу души!
Бедная мама! Только-только поставила нас на ноги, и тут же грянула война. Я не помню, чтобы она когда-либо болтала с соседками, чтобы как-то позаботилась о себе. То она возится в огороде, то кормит бог весть чем тощенького поросенка, то стирает. Она не умела расписаться, наша мама. Отец, правда, учился, он был счетоводом. Но получал очень мало. Время было трудное, и, чтобы прокормить трех малолетних детей, он брался за любую работу, несмотря на свою хромоту, увечье детства.
Помню, выделили нам за городом участок под огород. Дачей, в современном понимании этого слова, его никак нельзя назвать, а сами мы такого слова вообще не слышали. Участки нужны были людям только за тем, чтобы вырастить на них овощи и картофель. Мы ехали трамваем до конечной остановки, а оттуда еще пять-шесть километров топали пешком.
Обратно возвращались с полными ведрами, а то и с мешками. Пыхтел с каким-то грузом даже младший братишка, тяжело припадал на ногу отец. Так что цену трудовой картошечки мы знали с детства. Зато какой вкусной она казалась вечером, когда мама жарила ее с луком! Жаль только, что масла, даже постного, постоянно не хватало. Да что масла — хлеба порой не было. А если отец приносил с получки немного карамели, «подушечек», для нас это был настоящий праздник.
Но мы не унывали. Семья была дружная, можно сказать, веселая. Только отец всегда казался строгим и озабоченным. Оно и понятно — вся семья на нем. А мама любила пошутить, потормошить нас, и носы мы никогда не вешали. Нет конфет? Зато во дворе растет прекрасная шелковица, сладкими ягодами мы обеспечены почти все лето! Кроме того, на ее густых ветвях мы с братишкой соорудили что-то вроде шалаша и буквально жили на этом дереве. Нет мяса? Но можно сбегать на озеро и наловить пескарей, это у нас с Сашкой всегда неплохо получалось.
А учились мы хорошо. Хотя никто с нами особенно не занимался: отцу некогда, мать неграмотная. Но отец, повторяю, был строг. По пустякам в наши дела никогда не вмешивался, но если уж вмешается, то запомнишь надолго. Время от времени он, поужинав после работы, тщательно проверял наши школьные тетради.
В 1939 году умер отец. Пришел с работы, весь пышет жаром. Измерили температуру — около 40 градусов! Срочно отправили его в больницу. А через две недели отца не стало.
При матери мы старались не плакать. Я, как умел, пытался приободрить братишку и сестру. Мать пошла работать уборщицей в больницу. Мы, не жалея сил, помогали ей по хозяйству, собирали в лесу дикие яблоки и ягоды, которые замачивали и ели всю зиму — это было неплохим подспорьем. Нам приходилось нелегко, но растерянности, отчаяния в семье не чувствовалось. Мы, ребята, росли худенькими, однако выносливыми и легкими на подъем.
Вскоре сестра Валя поступила в педагогический институт и вышла замуж. За летчика. Так что она даже начала нам немного помогать. Сам я не мог дождаться, когда закончу десять классов. К этому времени перечитал массу книг о путешественниках. Трудностей я не очень пугался, сил, считал, у меня хватит и желания тоже, чтобы стать геологом. Налег на точные науки, словом, решил поступать в институт. Школу закончил с хорошими отметками.
Мама всегда вставала раньше нас, хотя мы лежебоками не были. Но ведь можно человеку отоспаться, раз он закончил десять классов! Хлопнула дверь, а я снова уткнулся в подушку. Неожиданно над самым ухом послышались всхлипывания. Я поднял голову. Мать поспешно вышла в коридор. Встревоженный, я вскочил и поспешил вслед за нею.
— Сыночек! Война! Началась война!
На нас, выпускников 1941 года, война свалилась, словно снег летом. Да, все мы готовились к скорой службе в армии. Службе, но ведь не войне!
Мы были возбуждены, мы рвались в бой, чтобы «проучить фашистскую сволочь», посягнувшую на нашу землю! В те дни мы не сомневались, что быстро вышвырнем прочь наглеца, разгромим агрессора. Мы помнили, что в случае войны «своей территории не отдадим ни пяди, будем воевать на территории врага». Что навязанную нам войну «выиграем малой кровью, большим ударом». Мы верили, что в любом государстве есть рабочие, которые не допустят, чтобы империалисты напали на Страну Советов. Ну а если уж нападут, пусть пеняют на себя!
Мой братишка то и дело заглядывал мне в глаза и просил похлопотать там, в военкомате, нельзя ли призвать в армию нас обоих? Да, ему только шестнадцать, но воевали же люди и помоложе, он об этом читал! Сашка не знал тогда, что войны хватит и на его долю.
Народ валом валил в военкомат. На возбужденных лицах и призывников и добровольцев была видна решимость, злость. Страха и растерянности не было.
Только женщины плакали.
И сейчас перед моими глазами стоит фигурка матери на перроне вокзала. Невысокого роста, еще не старая, но уже не молодая, она все гладила меня по спине, не в состоянии что-либо говорить. Лицо ее было залито слезами, она смахивала их, чтобы неотрывно смотреть мне в глаза. Раздался третий удар колокола и протяжный свисток. Поспешно обняв и поцеловав мать, я уже на ходу вскочил на подножку и, вися на ней, махал ей рукой.
