1958 Крылья Дрыхнут боги в облаках — Лежебоки в гамаках! Что нам боги? Что нам птицы, Птичьи всякие традиции?! Крылья?!. Непонятно даже: Что в них видели века? Их всё ближе к фюзеляжу Прижимают облака. Нашим чудо-аппаратам Чужды пережитки крыльев, Люди новое открыли, Людям стало мало крыльев, Людям Дерзким и крылатым. 1958 Земля Мы любим босыми Ступать по земле, По мягкой, дымящейся, милой земле. А где? В Абиссинии? Или в Мессине? В Гаване? В пустыне? В рязанском селе? Мы – люди. Мы любим ступать по земле. В нас токи земли, как озноб, пробегают. Но, как изолятор, нас с ней разделяют Асфальты, булыжники, автомобили… Мы запах земли в городах позабыли. И вдруг улыбнемся – сквозь город, сквозь гнейсы, Зеленое деревце брызнет, как гейзер!.. Мне снится земля без оков, без окопов, Без копоти взрывов, в мечтах телескопов, В липах, в эвкалиптах, в радугах павлиньих, В сумасшедших лифтах, В ливнях алюминиевых! Мир морей и женщин, поездов навстречу — Фырчущий, фруктовый, чудо-человечий!.. Где-нибудь на Марсе выйдет гость с Земли. Выйдет, улыбнется, вынет горсть земли — Горсточку горячей, Милой, чуть горчащей, Мчащейся вдали Матери-Земли! 1958 Из книги «40 лирических отступлений из поэмы „Треугольная груша”» Стриптиз В ревю танцовщица раздевается, дуря… Реву?.. Или режут мне глаза прожектора? Шарф срывает, шаль срывает, мишуру, как сдирают с апельсина кожуру. А в глазах тоска такая, как у птиц. Этот танец называется «стриптиз». Страшен танец. В баре лысины и свист, как пиявки, глазки пьяниц налились. Этот рыжий, как обляпанный желтком, пневматическим исходит молотком! Тот, как клоп, — апоплексичен и страшон. Апокалипсисом воет саксофон! Проклинаю твой, Вселенная, масштаб! Марсианское сиянье на мостах, проклинаю, обожая и дивясь. Проливная пляшет женщина под джаз!.. «Вы Америка?» – спрошу, как идиот. Она сядет, сигаретку разомнет. «Мальчик, – скажет, – ах, какой у вас акцент! Закажите-ка мартини и абсент». 1961
Лобная баллада Их Величеством поразвлечься прет народ от Коломн и Клязьм. «Их любовница – контрразведчица англо-шведско-немецко-греческая…» Казнь! Царь страшон: точно кляча, тощий, почерневший, как антрацит. По лицу проносятся очи, как буксующий мотоцикл. И когда голова с топорика подкатилась к носкам ботфорт, он берет ее над толпою, точно репу с красной ботвой! Пальцы в щеки впились, как клещи, переносицею хрустя, кровь из горла на брюки хлещет. Он целует ее в уста. Только Красная площадь ахнет, тихим стоном оглушена: «А-а-анхен!..» Отвечает ему она: «Мальчик мой, Государь великий, не судить мне твоей вины, но зачем твои руки липкие солоны? баба я — вот и вся провинность государства мои в устах, я дрожу брусничной кровиночкой на державных твоих усах, в дни строительства и пожара до малюсенькой ли любви? ты целуешь меня, Держава, твои губы в моей крови, перегаром, борщом, горохом пахнет щедрый твой поцелуй как ты любишь меня, Эпоха, обожаю тебя, царуй!..» Царь застыл – смурной, малахольный, царь взглянул с такой меланхолией, что присел заграничный гость, будто вбитый по шляпку гвоздь. 1961 Нью-йоркская птица На окно ко мне садится в лунных вензелях алюминиевая птица — вместо тела фюзеляж и над ее шеей гайковой как пламени язык над гигантской зажигалкой полыхает женский лик! (В простынь капиталистическую Завернувшись, спит мой друг.) кто ты? бред кибернетический? полуробот? полудух? помесь королевы блюза и летающего блюдца? может, ты душа Америки, уставшей от забав? кто ты, юная химера, с сигареткою в зубах? но взирают, не мигая, не отерши крем ночной, очи, как на Мичигане, у одной у нее такие газовые под глазами синячки птица, что предсказываешь? птица, не солги! что ты знаешь, сообщаешь? что-то странное извне как в сосуде сообщающемся подымается во мне век атомный стонет в спальне… (Я ору. И, матерясь, Мой напарник как ошпаренный Садится на матрас.) |
