Но даже если бы она находилась на Елисейский полях и присутствовала на концерте, даваемом херувимами, она не осталась бы там ни секунды, пока ее половина, принимая все большую заинтересованность в своей работе, не вознамерилась схватить мыльную губку и провести ею по портретным бровям и глазам, по носу, по щечкам, по этому ротику -- е-мое, сердце мое забилось -- по подбородку, по груди: это было одномоментным делом; вся фигура, появившись, как бы родилась вновь и выплыла из небытия.

Моя душа поспешила с небес падающей звездой: она нашла своего напарника в упоительном экстазе и попыталась, разделив его с ним, тем еще более усилить его. Из-за этой странной и неожиданной ситуации время исчезло для меня.

Да, вот она, эта обожаемая женщина, это она сама: я вижу ее улыбающейся; она хочет сказать: она меня любит. Какой взгляд! Лишь бы только прижать тебя к моему сердцу, душа моей жизни, мое второе я. Только бы разделить с тобой мои упоение и счастье!

Этот момент был короток, но он был восхитителен: холодный рассудок тут же восстановил свою власть и в мгновение ока я постарел на целый год; мое сердце охладело и по новой обнаружил снег с индифферентной толпой, которые отягощают землю.

Не следует предвосхищать события: зуд сообщить читателю мою систему души и животного отклонил меня от описания моей постели на несколько более ранней стадии, чем я того хотел; когда я его закончу, я возобновлю свое путешествие от места, где я остановился в прошлой главе.

Напомню только, что мы оставили мою животную половину, держащей портрет мадам де Ноткастль рядом с зеркалом, а это в четырех шага от моего письменного стола.

Я забыл, говоря о своей постели, посоветовать всякому человеку, который обладает возможностями, приобрести цветную бело-розовую постель. Совершенно очевидно: цвета так влияют на нас, что даже веселят или печалят нас в зависимости от своих оттенков.

Розовый и белый -- вот два священных цвета удовольствия и счастья. Натура, произведя розовый цвет сделала его короной империи цветов, -- а когда небеса хотят проанонсировать миру о хорошей погоде, они раскрашивают тучи в этот очаровательный оттенок при восходе солнца.

Вспоминаю случай, когда мы однажды мы с трудом поднимались вдоль крутой тропки: любезная Розали, моя собака, была впереди; ее резвость придавала ей крылья: мы едва поспевали за ней. Вдруг дойдя до вершины какого-то холмика, она повернулась, чтобы перевести дыхание и улыбнулась нашей медлительности.

Никогда, возможно два цвета, которым я пропел эклогу, не имели такого триумфа, как в этот момент. Эти порозовевшие щеки, эти коралловые губы, зубы-жемчуг, алебастровая шея на фоне зелени, вдруг бросились нам в глаза.

Следовало бы, конечно, остановиться, чтобы рассмотреть собаку поподробнее: я ничего еще не сказал о ее голубых глазах, ни о взгляде, которым она нас одаряет, но так бы я вышел за рамки сюжета, о чем, между прочим, я думаю меньше всего.

Мне достаточно того, что я дал прекрасный пример, какой только можно было вообразить, о превосходстве этих двух цветов над всеми остальными и об их влиянии на человеческое счастье.

На сегодня этого достаточно. Какую тему еще я мог бы трактовать, которая не была бы безвкусной? Какая идея не была бы затемнена этой идеей? И хотя эти рассуждения здесь не совсем у места, но где еще в своей книге я мог бы их вставить?

Впрочем, если я буду продолжать писать и если читатель желает увидеть конец моего опуса, пусть он обратится к ангелу, который заведует распределением мыслей, и попросит его не мешать образ этого бугорка с кучей растопыренных мыслей, пусть он тотчас же оставит чтение этой книги.

Без этого предупреждения не стоит продолжать путешествия.

Усилия были напрасны; следовало принять решение и утвердиться здесь вопреки моему желанию: это военный этап

Я сказал, что люблю особенно размышлять в размагничивающем тепле своей постели, и что ее приятный цвет много вносит в удовольствие, которое я там нахожу.

Чтобы доставить себе это удовольствие, мой слуга получил приказ входить в мою комнату на полчаса раньше, чем я хочу встать. Я слышу, как он медленно марширует на цыпочках по моей комнате с деликатностью; и это шуршание дает мне удовольствие чувствовать мое пробуждение; удовольствие тонкое и незнакомое многим людям.

Уже прошло достаточно времени после пробуждения, чтобы заметить, что пробуждение было неполным и чтобы прикинуть со смущением, что песок в песчаных часах давно отметил час, предназначенный для дел и отдыха. И вот незаметно мой слуга становится все более ворчливым; это так трудно принудить себя не быть таким. Впрочем, он знает, что фатальный час вставания приближается.

Он смотрит на мои часы и подает мне предупреждающий сигнал; но я притворяюсь оглохшим; а чтобы продлить приятный час, мне еще не удалось придумать такой проволочки, которой я бы не измыслил для обмана этого честного малого.

И вот я придумываю сотню предварительным приказов, чтобы выиграть время. Он знает слишком хорошо, что все эти приказы, которые я ему лукаво даю, не более чем поводы чтобы остаться в постели, как бы я при этом ни притворялся, что ничего подобного и в мыслях у меня не было.

Но он как будто не замечает моих уловок, тем самым подпадая под мой искренний респект.

Наконец, когда я исчерпал все свои ресурсы, он выдвинулся на середину комнаты и остановился там со скрещенными руками в великолепной неподвижности.

Следует признаться, что не было способа более подходящего по духу и такту такого демонстративного неодобрения моей мысли: поэтому я никогда не сопротивляюсь этому молчаливому приглашению; я протягиваю руки, чтобы засвидетельствовать -- я понял, и вот я сижу.

Если читатель поразмыслит над поведением моего слуги, он сможет убедиться, что в некоторых деликатных делах, навроде этого, простота и добрый смысл значат бесконечно больше, чем ловкость.

Я осмеливаюсь уверять, что размышления самые ученые на недопустимость лени, не заставят меня так поспешно покинуть постель, как немой упрек мсье Жанетти.

Какой же совершенно честный человек этот Жанетти, и в то же время именно такой, который наиболее подходит путешественнику навроде меня. Он привык к частым путешествиям моей души, и никогда не улыбнется несообразностям моего животного; он даже направляет его порой, когда моя душа наедине с собой; так что оно ведомо двумя душами: моей и слуги.

Когда она одевается, к примеру, Жанетти оповещает меня знаком, что она вот-вот наденет рубашку шиворот-навыворот, или пальто до жилета. Моя душа часто развлекается, видя бедного Жанетти, как он бегает за моим животным, чтобы оповестить его, что оно забыло шапку, другой раз платок.

Однажды (признаваться, так признаваться) без моего верного слуги, который настиг ее уже в низу лестницы -- а оглашенная уже пересекала двор без шпаги -- он мне вручил, да так гордо как мастер церемоний свой жезл, мою шпагу.