Нас осаждают при чтении старых писем тысячи предположений; мир и люди нам совершенно незнакомы, но какова интенсивность общения! какая дружеская доверчивость! доверчивость без границ!

Мы были счастливы нашими ошибками. А теперь! Этого уже нет; мы умеем читать как и все прочие в человеческом сердце; а правда, попадая в нас как бомба, разрушила навсегда восхитительный дворец иллюзий.

Только от меня зависит, посвятить ли целую главу этой засохшей розе, хотя этот предмет стоит целого труда: это цветок прошлогоднего карнавала.

Я подбирал ее сам в оранжерее и вечером, за час до бала, был полон надежд и приятных эмоций, собираясь подарить ее мадам де Хоткастль.

Помню, как она ее взяла, поставила на свой столик, не глядя на меня. Но как она могла обратить внимание на меня? Она была слишком занята рассматриванием себя самой.

Стоя перед большим зеркалом, уже причесанная, мадам наводила последний лоск на свои украшения: она была так сильно занята, ее внимание было так тотально увлечено рубинами, вуалью и нагромождением помпонов всех сортов, что я не добился от нее ни единого взгляда, ни единого знака.

И тогда я отретировался; почтительно держа в руке подушечку с готовыми для заколок булавками; они взяла булавки, не глядя на меня и не отрывая взгляд от зеркала, чтобы не потерять из виду своего изображения.

Еще я держал некоторое время второе зеркало перед ней, чтобы она лучше могла оценить свои украшения; и пока ее физиономия отражаясь то в одном зеркале, то в другом, я видел перспективу кокетки, для которой ни в одном из зеркал нет места для меня. Наконец – сознаюсь – мы, я и моя роза, представляли собой весьма печальную фигуру.

Я в конце концов потерял терпение и, не в состоянии более противиться пожиравшему меня противству, поставил зеркало, которое до того держал в руке и вышел распсиховавшись и не сказав до свидания.

– Вы уходите? – мне сказала она, поворачиваясь так, чтобы увидеть себя в профиль. Я не ответил ничего; но я еще пытался услышать некоторое время у дверей, какой эффект произведет мой неожиданный уход.

– Не кажется ли вам, – сказала она своей горничной после минутного молчания, – не кажется ли вам, что это какару слишком велико для моего роста, особенно в нижней части и там следует сделать оборку с иголками?

Как и почему эта роза засохла и находится на пюпитре моего письменного стола, этого я наверное не скажу.

Заметьте себе хорошо, мадам, что я не делаю никаких размышлений по поводу увядшей розы, навроде Пушкина, который изошел целым стихотворением насчет цветка засохшего, безымянного. Я совсем не сказал, хорошо или плохо поступила мадам де Хоткастль, предпочтя мне свои украшения, ни того, имею ли я право быть принятым иначе.

Я стараюсь не торопиться делать обобщающие выводы о реальности, силе и длительности дамских чувств по отношению к их приятелям.

Я удовольствуюсь тем, что бросаю эту главу (потому что она всего лишь одна из многих), брасаю, говорю я, в мир, бросаю до конца путешествия, не адресуясь ни к кому и не рекомендуя ее никому.

Я добавлю только один совет для вас, мсье: примите в душе как должное, что в один прекрасный момент бала ваша любовница, уже не ваша.

В момент, когда начинаются украшения, возлюбленный уже не более чем муж, и только бал снова делает его возлюбленным.

Все знают вдобавок, чего может добиться муж, чтобы принудить себя любить; поэтому относитесь к вашему несчастью с терпением и со смешком.

И не стройте себе иллюзий, мсье: если вас видят с удовольствием на балу, это не из-за ваших качеств возлюбленного, потому что вы – это муж; но это потому что вы составляете часть бала и, следовательно, необходимый знак ее нового успеха; вы одна десятая возлюбленного.

Или же, возможно, это потому что вы хорошо танцуете и потому что вы можете дать ей новый блеск, наконец, – что может быть наиболее лестно для вас в оказываемом вам внимании, – это то что она надеется, декларируя вас человеком с достоинствами, поднимать вас как предмет ревности для ее подруг; вот только вы-то здесь ни при чем.

Вот то что и должно быть; нужно стушеваться и ожидать того естественного и неприятного момента, что ваша роль мужа уже прошла. Я знаю более чем одного такого, кто желал бы быть покинутым по-хорошему.

Я обещал диалог между моей душой и моим животным; но некоторые главы как пить дать куда-то выпали или скорее другие стекли с моего пера и меняют курс моих проектов: это главы о моей библиотеке, которые я постараюсь сделать как можно более короткими.

Даже сорок два дня пролетят, а и целого пространства времени не хватит, чтобы закончить описание богатой страны, где я с приятностью путешествую.

Моя библиотека составлена из романов, поскольку их стоит читать, да – романов, к которым в наше время конца XVIII века все еще относятся как к второстепенной развлекательной литературе – и нескольких избранных поэтов.

Как будто бы у меня не было достаточно своих бед, чтобы я делил еще добровольно беды тысяч воображаемых персонажей, но я чувствую их так же живо, как и свои собственные: сколько слез пролил я ради этой несчастной Клариссы из одноименного романа Ричардсона и несостоявшегося любовника Шарлотты, урожденной Буфф.

Но если я ищу таким образом выдуманных печалей, я нахожу в отместку в этом воображаемом мире добродетель, доброту, бескорыстие, которых я не нахожу в полном объеме в том реальном мире, где мы с вами, дорогой читатель, вынуждены существовать.

Я нахожу там женщину, которую желаю видеть, без норова, без легкомыслия, без коварства. Я уже ничего не говорю о красоте; можно в этом довериться моему воображению: я наделяю ее такой, что отрицать красоту никак невозможно.

Наконец, закрывая книгу, которая не отвечает более моим идеям, я беру ее в руку, и мы вместе проезжаем страну в тысячу раз прекраснее Эдема.

Какой художник может представить завораживающий пейзаж где бы я поместил божество моего сердца? и какой поэт может когда описать живые и разнообразные чувства, которые я бы испытал в этих возвышенных регионах?

Сколько раз я не обвинял этого Кливленда, который всякий раз садится на корабль на встречу к новым несчастьям, которые он мог бы избежать! Я не могу вынести этой книги и упоения несчастьями; но если я ее открываю по рассеянности, я уж прочитываю ее до конца.

Как оставить этого бедного человека у абаков из романа Прево? что станет с ним у дикарей? Я осмеливаюсь еще менее подвергнуть его путешествию, которое ему нужно было бы совершить, чтобы освободиться из своего пленения.

В конце концов я так поглощен его муками, я интересуюсь так сильно им и его несчастной семьей, что неожиданное появление бешеного Руинтона буквально вздымает мои волосы: я покрываюсь холодным потом, читая этот пассаж, и мой ужас так жив, так реален, будто бы я сам должен быть поджарен собственной персоной и поужинан этой канальей.