Нет, я не умолчу об этом: я хочу написать это на каждой странице, чтобы все это прочитали обязательно.

После того как таким образом была разделена их судьба с судьбой их братьев, после пролития бальзама на их сердца, смятые скорбью, они идут в церкви, тогда как утомленный порок спит на пуховиках, чтобы вознести богу свои молитвы и благодарить его за благодеяния: свет одинокой лампы еще борется со светом рождающегося дня в храме, а они уже распростерты у подножия алтарей; – а вечность, раздраженная упрямством и жадностью людей, удерживает свою молнию, готовую разить.

Я хотел бы сказать кое-что об этих несчастных, ибо сама мысль о них расстраивает меня в самых приятных путешествиях. Иногда пораженный различием их ситуации и моей, я останавливаю вдруг свою воображаемую коляску, и моя комната, кажется, хорошеет на глазах.

И однако.. Какая бесполезная роскошь! 6 стульев! Письменный стол! Зеркало! Какое хвастовство! Моя постель, особенно, моя постель, в красный и белый цвета, и два моих матраса: она будто,  бросает вызов великолепию и изнеженности азиатских монархов.

Эти размышления делают меня индифферентным к удовольствиям, которые мне запрещены: и размышление к размышлению – приступ философской горячки становится таковым, что я мог бы увидеть бал в соседней комнате, мог бы услышать звуки скрипок и кларнетов, не сдвинувшись с места; я мог бы слышать своими персональными ушами мелодичный голос Марчезини, тот голос, который часто пробирает меня мурашками от восторга, – да, я мог бы его слышать, не поколебавшись с места; я мог бы смотреть на красивейшую женщину Турина, саму Евгению, без крохи эмоций, вылепленную мадемуазель Рапо с ног до головы.

Но, возможно, все это и не так.

Но разрешите спросить у вас, господа, развлекаетесь ли вы, как прежде, на балах или в комедии? Что касается меня, признаюсь вам; в течение некоторого времени все многочисленные сборища внушают мне определенный ужас.

Я там обуреваем мрачными мыслями. Напрасно я силюсь прогнать их, они возвращаются ко мне с постоянством мыслей Аталии, которая никак не могла успокоиться, пока не уничтожит "все царское племя рода иудина".

Это, возможно, потому что душа, переполненная мрачными идеями и разрывающими душу картинами, всюду находит сюжеты для печали – как испорченный желудок превращает в яд даже наиболее полезные продукты питания.

Как бы там оно ни было, вот вам моя песенка: когда я нахожусь на одном из этих праздников, среди этой толпы людей приятных и , которые излучают только радость, открытость и сердечность, я говорю себе:

Если бы на это глянцевое собрание вдруг заявился белый медведь, философ, тигр или какое-нибудь другое существо того же рода, и если бы, поднявшись к оркестрантам, он закричал бы с надрывом:

– Несчастные человеки! послушайте правду, которую изрыгает мой рот: вы угнетены, тиранизированы, вы несчастны, вы скучаете! Прочь из этой летаргии!

Вы, музыканты, начните с того, что разбейте ваши инструменты о головы присутствующих, если они вам это, конечно, позволят; пусть каждый вооружится кинжалом; не думайте отныне ни о развлечениях ни о праздниках; поднимитесь в ложи и пустите кинжалы в действие; пусть женщины омоют свои нежные руки кровью!

Выходите, вы свободны, совлеките вашего короля с трона из вашего Бога из святилища!

– Ничего себе! хорошенький тигр, – заметит читатель, – этак куча замечательных людей будут казнены? Вам что, мало того, как потанцевали в Париже пять лет назад на площади Бастилии и чем это кончилось?

– Жанетти, закройте двери и окна. Я не хочу больше видеть света, и пусть никто не входит в мою комнату; пододвиньте-ка сюда песок, выйдете сами и не заходите сюда! Я буду писать.

– Нет, нет, останьтесь, Жанетти; останьтесь, мой дорогой, и ты моя Розина; ты, которая предвидишь мои муки и облегчаешь их своими ласками; подойди, моя Розина, подойди ко мне.

Падение моего кресла оказало читателю ту услугу, что сократило для него мое путешествие на дюжину глав, потому что поднявшись, я оказался визави и совсем близко со своим письменным столом, так что это вырвало меня от рассуждений о моих многочисленных эстампах и картинах, которые мне еще надо было пробежать и которые могли бы пролонгировать мои экскурсии о живописи до бесконечности.

Оставив, итак, справа портреты Рафаэля и его возлюбленной, шевалье д'Ассиза и альпийской пастушки, и продвигаясь по левой стороне от окна, можно найти мой письменный стол: это первый объект и наиболее бросающийся в глаза, который представляется взглядам путешественника, по дороге, которую я только что указал.

На столе я нагромоздил друг на друга несколько библиотечных эстампов, а поверх них еще и бюст; так что образуется сорт пирамиды, и именно это-то сооружение и вносит самый большой вклад в облагораживание моей комнаты.

Выдвигая из стола первый ящик, можно найти письменный прибор, бумагу всех сортов, строго очиненные перья, воск для запечатывания. Все это невольно внушало бы желание писать и самому апатичному существу. А вы думаете, иначе бы я взялся описывать свое путешествие.

Я уверен, моя дорогая Женни, что, если бы ты пришла ко мне и случайно открыла этот ящичек, ты бы ответила на мое прошлогоднее письмо к тебе. В соседнем ящичке в беспорядочной куче покоятся волнующие материалы по историки узников Пиньяроля, обо всех этих Фуке и железных масках, которые наши короли держали в этом замке и о которых вы, дорогие друзья, скоро прочтете.

Между двумя этими ящичками есть углубление, куда я бросаю письма по мере их получения: там скопилась корреспонденция последних десяти лет; более старинные рассортированы по датам в несколько пакетов: осталось всего несколько неотсортированных, еще со времен моей юности.

Какое удовольствие вновь пережить через эти письма волнения юных дней, быть увлеченным по новой в эти счастливые времена, которым уже не вернуться!

О! как полно мое сердце, как оно наслаждается печалью, когда мои глаза пробегают строчки, написанные существом, которого  больше нет! Вот они эти буквы, это сердце, которое водило рукой, это для меня он писал это письмо, и это письмо – это все, что осталось от него!

Когда я попадаю в этот уголок, я редко оттуда извлекаюсь в течение целого дня.

Именно таким образом путешественник пересекает как можно быстрее несколько итальянских провинций, делая там в поспехе несколько поверхностных наблюдений, чтобы потом задержаться на целый месяц в Риме.

Письма юных дней – это наиболее богатая жила шахты моих воспоминаний, которую я эксплуатирую.

Какая перемена с тех пор произошла в моих идеях и чувствах! А какая разница в моих друзьях! Как они до потери пульса волновались тогда проектами, которые им по барабану сейчас.

А вот письмо, взволнованные строчки которого вопят от большого несчастья, обрушившегося на нас. Но конец письма отсутствует и это несчастье совершенно забылось.