-- Что за прекрасное искусство -- эта живопись! -- думала моя душа; счастлив тот, кого трогает созерцание природы, кто не рисует чтобы жить, кто не рисует исключительно для времяпрепровождения, но кто, фраппированный величием красивой физиономии, и удивительной игрой света, которая отливается тысячей оттенков на человеческом лице, старается приблизиться к великолепным эффектам природы в своей работе!

Счастлив художник, которого любовь к пейзажам вытаскивает на одинокие прогулки, который знает, как выразить на полотне то чувство грусти, которое в нем возбуждает темное дерево или покинутая деревня!

Его продукция имитирует или воспроизводит натуру; он создает новые моря и черные пещеры, незнакомые солнцу: по его распоряжению зеленые дубравы появляются из небытия, голубизна неба отражается на его картинах; он знает искусство заставления вибрирования воздуха и вытья бурь.

В другие разы он представляет глазу очарованного зрителя милые деревеньки античной Сицилии: видно, как бегут напуганные нимфы, а наперерез какую-нибудь из них преследует сатир; замки величественной архитектуры поднимают свои великолепные фронтоны среди окружающего их священного леса: воображение теряется в молчаливых дорогах этой идеальной страны; голубоватые дали смешиваются с небом, и весь пейзаж, повторяясь в спокойных водах речки, формирует зрелище, которое не описать ни на каком языке.

В то время, пока моя душа делает эти рефлексии, другая половина занята своим делом и бог знает, где она бродит!

Вместо того чтобы отправиться ко двору, каковой приказ она получила, она отклонилась настолько влево, что в тот момент, когда моя душа ее настигла, она была на пороге у мадам Хоткастль, в полумиле от королевского дворца.

Я предлагаю подумать читателю о том, что бы могло произойти, если бы мое животное вошло без сопровождения к столь прекрасной даме.

Если полезно и приятно иметь душу, свободную от материи до такой степени, чтобы позволить ей вояжировать совершенно самостоятельно, когда считают, что она находится черт знает где, эта способность имеет однако свои неудобства. Именно ей я обязан, к примеру, ожогом, о котором я говорил в предыдущих главах.

Я даю обычно своему животному заботу о приготовлении себе завтрака; это она поджаривает мой хлеб и нарезает его ломтиками.

Она великолепно готовит кофе, и принимает его сама часто без того, чтобы моя душа туда вмешивалась (т. е. я невольно пью кофе), лишь бы последняя не развлекалась, подсматривая ее за работой; но это редкая и трудно выполнимая задача: потому что легко, когда выполняешь механическую работу, думать о чем-то постороннем; но чрезвычайно трудно наблюдать за своими действиями, так сказать -- или чтобы объясниться в понятиях моей системы, использовать свою душу за надзором за действиями своего животного не принимая в этом участия.

Вот вам очень удивительный метафизический трюк, который только человек может совершать.

Я положил свои щипчики на угли, чтобы поджарить хлеб; и некоторое время после, пока моя душа путешествовала, вот он вспыхнувшим комком катится на огонь: мое бедное животное подняло руку к щипчикам и я обжег себе кулаки.

Я надеюсь, развил достаточно свои идеи в предыдущих главах, чтобы дать читателю материал для размышлений и чтобы он сам смог сделать открытия в этой замечательной сфере деятельности: он не может не быть крайне довольным собой, если ему удастся однажды заставить свою душу путешествовать в совершенном одиночестве; удовольствия, которые ему доставит эта способность, сбалансируют недоразумения, которые от этого могут проистечь.

Есть ли наслаждение более ласкательное, чем дать возможность своему существу заниматься одновременно небом и землей, и дублировать? Не это ли удовольствие вечное и всегда удовлетворяющее человека разумного: увеличивать свое могущество и свои способности, хотеть быть или не быть, призывать прошедшее и жить в будущем?

Человек хочет командовать армиями, председательствовать в академиях; он хочет быть обожаемым красавицами; и, если он владеет всем этим, он сожалеет тогда о полях и деревенском покое, и носит в груди образ пастушьей хижины: его проекты. Человеческие надежды без конца разбиваются о реальные несчастья, прилипчивые к человеческой натуре, человек не умеет находить счастья. Но всего лишь час путешествия со мной покажет ему туда дорогу.

О! не оставить ли ему для другого эти жалкие заботы, эти мучающие его амбиции? -- Гляди, бедный и несчастный! сделай усилие, чтобы вырваться из своей темницы, и с небесной высоты, где я собираюсь тебя провести среди небесных сфер и эмпиреев, посмотри на свое животное, брошенное в мир, как он само по себе бегает в поисках удачи и почестей; посмотри с какой серьезностью оно марширует среди людей: толпа сторонится с уважением и, поверь мне, никто не заметит, что оно совсем одиноко; среди людей, где она променирует, эта забота -- знать есть ли у него душа или нет, думает он или нет -- самая маленькая.

Тысячи сентиментальных женщин полюбят его неистово, даже не замечая отсутствия души; животное может даже возвысится без помощи своей души до самого высокого фавора и самого крупного состояния. Наконец я ни грамма не удивлюсь, если, после нашего возвращения из эмпиреев, наша душа, соединившись с телом, найдет в своем животном большого сеньора.

Не стоит думать, будто вместо того, чтобы держать слово дать описание моего путешествия, я затеял отвертеться от своего обещания разными мудрствованиями; читатель сильно ошибется, ибо мое путешествие реально продолжается, и пока моя душа, углубившись в саму себя, странствовала в предыдущей главе по запутанным закоулкам метафизики, мое кресло повернулось таким образом, что его старинные ножки оказались приподнятыми над землей на два пальца; и пока они так балансировали то вправо, то влево я оказался на полу и незаметно подлетел к стене.

Там моя рука машинально схватила портрет мадам де Ноткастль, и мое животное развлеклось тем, что стерло покрывавшую его пыль.

Это занятие дало ему спокойное удовольствие, и это удовольствие почувствовалось моей душой, хотя она затерялась где-то в обширных пространствах небес: поскольку можно с удовольствием заметить, что пока душа путешествует в пространстве, она всегда держит в своем уме, или что там у нее есть, какое-то секретное место; таким образом не отвлекаясь от своих занятий, душа может принять участие в мирных наслаждениях животной моей части. Но, если это удовольствие увеличивается до известной степени, или если оно поражено каким-нибудь неожиданным зрелищем, душа тотчас занимает вновь свое законное место со скоростью молнии.

Вот что со мной случилось, пока я чистил портрет.

По мере того, как тряпка поднимала пыль и делала видимыми на портрете белобрысые кудряшки и гирлянду из роз, которой они были увенчаны, моя душа на солнце, куда она за это время успела унестись, слегка вибрировала от удовольствия и разделяла с симпатией радость моего сердца.

Эта радость стала менее сконфуженной и более живой, когда тряпка одним ударом открыла броское лицо этой милой физиономии; моя душа уже была на грани покидания небеса чтобы наслаждаться этим зрелищем.