Когда я достаточно наплакался и налюбился, я ищу какого-нибудь поэта, и вот я уже отправляюсь в другой новый мир.

Со времен экспедиции аргонавтов до ассамблеи нотаблей, состоявшейся в 1787 году и послужившей прелюдией 1789 года, ибо там было принято несчастное решение о созыве Генеральных штатов, начиная от самых глубин ада до последней зафиксированной на Млечном пути звезды, до конца вселенной, до ворот хаоса, вот оно обширное пустое пространство, где я гуляю вдоль и поперек, и все в охотку, потому что и времени у меня навалом и пространства.

Именно здесь я продлеваю свое существование до времен Гомера, Мильтона, Вергилия, Оссиана и т. д.

Все эти события, которые имели место между двух этих эпох, все страны, все миры и все существа, которые только жили в этом временном промежутке, все это – мое, все это принадлежит мне по праву, подобно судам, которые входили в пирейскую гавань, принадлежали афинянам.

Я предпочитаю поэтов, которые возвращают меня в самую раннюю античность: смерть честолюбивого Агамемнона, неистовства Ореста и вся трагическая история семьи Атреев, преследуемых небом, внушают мне ужас, которым нынешние события со всей жестокостью якобинского террора и вандейского мятежа не способны отозваться в моей душе.

Вот фатальная урна, куда насыпан прах Ореста. Кто не задрожит при ее виде? Электра! несчастная сестра, успокойся: это Орест сам принес урну, а этот пепел – пепел его врагов!

Уже больше не найдут берегов, подобным берегам Ксанфа и Скамандра, уже нет больше равнин, подобных лугам Хесперидов и Аркадии.

Где сегодня острова Лемнос и Крит? Где знаменитый лабиринт? Где скала, которую оставила Ариадна, проливая слезы?

Нет больше Тезеев, еще меньше Геркулесов; люди и даже герои сегодняшнего дня – сущие пигмеи.

Когда я хочу упиться сценой энтузиазма и наслаждаться всеми силами своего воображения, я гордо припадаю к складкам развевающегося платья великолепного слепого Альбиона (члена прославленного трио Гомер, Мильтон и Паниковский), когда он возвышается до небес и осмеливается приближаться к Вечности.

Какая муза может продержаться на этой высоте, куда никакой человек до него не осмеливался бросить взгляда? С восхитительной небесной паперти, на которую с жадностью взирает Маммон, я прохожу с ужасом в пустые пещеры обиталища Сатаны. Я присутствую на инфернальном совещании, я смешиваюсь с толпой бунтующих духов, и слушаю их рассуждения.

Но нужно здесь признаться в слабости, в которой я себя часто упрекаю.

Я не могу не чувствовать определенного интереса к Сатане (Мильтона, конечно) с того момента, когда он был так низвергнут с неба. Сурово порицая упрямство мятежного духа, сознаюсь: твердость, которую он являет в крайностях несчастья и величие его мужества меня понуждают к восхищению вопреки меня самого.

Хотя я не игнорирую несчастные следствия мрачного предприятия, которые привели его Сатану к взлому адских ворот, чтобы начать пакостить нашим прародителям, я не могу, хоть убей меня, желать того момента, когда я увижу его гибнущим на путях конфузии хаоса.

Я даже думаю, что охотно помог бы ему несмотря на удерживающий меня стыд. Я слежу за всеми его движениями, и я нахожу столько удовольствия от путешествия вместе с ним, как от вояжа в самой доброй компании.

Я могу сколько угодно размышлять, что как-никак это ведь дьявол, который имеет целью погубить род людской; что это настоящий демократ, но не из тех, не из афинских, но из этих из парижских. Но это не может излечить меня от предвзятости.

Какой широкий проект! какая гордость в исполнении!

Когда громадные тройные ворота ада открываются неожиданно перед ним нараспашку, и когда глубокий ров небытия и ночи разверзается под его ногами во всем своем ужасе, он пробегает своим неустрашимым взором мрачную империю хаоса; и не колеблясь, раскрыв свои обширные крылья, которыми он мог бы накрыть всю армию, он спешить навстречу пропасти.

Я не могу себе представить большего гордеца. И это, по-моему, одно из замечательных усилий воображения, как одно из самых прекрасных путешествий, которые когда-либо были сделаны.

Я бы никогда не закончил, если бы захотел описать тысячную долю необычных событий, которые случаются со мной, пока я путешествую вокруг своей библиотеки; путешествия Кука и заметки его подручных офицера Бэнкса и доктора Соландера, издавшего богато иллюстрированную историю его первой куковой кругосветки, ничто в сравнении с моими приключениями в одной этой области; ибо мне кажется, что я там мог бы провести там восхитительную жизнь и без бюста, о котором я только что говорил, на котором в конце концов мои глаза непременно останавливаются, в каком бы состоянии ни была моя душа. И, когда она слишком сильно взволнована или когда она впадает в депрессию, мне достаточно только взглянуть на этот бюст, чтобы она вновь почувствовала себя в своей тарелке: это диапазон, в котором я согласую разнообразие чувств и восприятий, которые формируют мой мир.

Какое сходство! вот черты, которая натура дала наиболее добродетельным людям. Да, если бы только скульптор мог сделать видимыми его бюста превосходные душу и характер!

Но что это я взялся? Уместно ли здесь произносить эклоги? Это что, к окружающим меня людям я адресуюсь? Да им все до лампочки.

Я удовлетворяюсь тем, что падаю ниц перед твоим дорогим образом! Несчастье отцов! Увы, этот образ это все, что мне осталось от тебя и моей родины: ты покинул землю в момент, когда преступление вот-вот должно было совершиться, и таковы несчастья нашей жизни, что и я сам и вся наша семья сегодня принуждены смотреть на потерю тебя как благодеяние.

Какие несчастья заставила бы тебя испытать более долгая жизнь! О мой отец, судьба твоей многочисленной семьи, известна ли она тебе в твоем счастливом обиталище? Знаешь ли ты, что твои дети изгнаны из этой родины, которой ты служил в течение 60 лет со всем усердием и честностью? Знаешь ли ты, что им запрещены визиты на твою могилу?

Но тирания, которую они назвали Республикой, не способна отнять у нас родину наиболее ценной части твоего наследства: память о твоих добродетелях и силу твоих примеров – среди криминального потока, который потащил Францию в пропасть, а их судьбу в безвестность и на чужбину, меня вот занесло пока в Италию, а потом дотащит и до России – они остались неизменно верны линии, которую ты им начертал; и когда они смогут вновь пасть ниц над почитаемым прахом тебя, родина вспомнит их.

Я обещал диалог и вот я держу свое слово.

Самое раннее утро: лучи солнца украшают одновременно верхушку горы Визо и более отдаленных гор на острове, нашем антиподе где-то в южной части Тихого океана; и мое животное уже тоже просыпается, или потому что его ранний просып связан с эффектом ночных видений, которые часто вгоняют его в волнение, как утомительное, так и бесполезное; или же карнавал, который уже подходит к концу был тайной причиной пробуждения. Эта пора удовольствий и глупостей имеет такое же влияние на человеческую машину как и фазы луны или стояния определенных планет.