Запыхавшись приносилъ я украденную водку Циркѣ. Она нѣжно ласкала меня, называя добрымъ, милымъ, ненагляднымъ и проч. Но она бывала противна мнѣ въ эти минуты, потому что внутренній голосъ назойливо шепталъ мнѣ: «воръ, воръ, воръ!» Подобное душевное состояніе продолжалось, впрочемъ, недолго; я втянулся, да и философія Хайкеля не мало содѣйствовала успокоенію моей совѣсти.

— Ты чего сокрушаешься? спросилъ онъ меня однажды, замѣтивъ мое мрачное настроеніе духа.

— Я… ворую, Хайклъ, понимаешь ли ты? Я… воръ!

— Вздоръ!

— Но ты же самъ, мудрецъ, внушилъ мнѣ отвращеніе къ пороку.

— Да, порокъ — скверная вещь.

— А воровство развѣ не порокъ?

— Крупный, очень крупный порокъ: двоюродный братъ грабежу и убійству.

— Что же я такое послѣ этого?

— Ты у меня умница!

— Но воръ?

— Нѣтъ.

— Какъ нѣтъ?

— Что, по твоему мнѣнію, воровство?

— Воровство есть нарушеніе права собственности.

— Ну, да, но что такое собственность?

— То, что принадлежитъ одному, а не другому.

— Такъ. А помнишь ли ты юридическій законъ талмуда: «ворующій у вора, свободенъ отъ наказанія?»

— Помню.

— Ты у кого воруешь?

— У отца.

— Нѣтъ, врешь. У откупщика.

— Ну, у откупщика.

— А что такое откупщикъ?

— Откупщикъ… продавецъ водки…

— Нѣтъ, откупщикъ — воръ.

— Почему?

— Потому что онъ присвоиваетъ себѣ такія права, какія никто ему не давалъ; слѣдовательно онъ воръ. Талмудъ разрѣшаетъ его обкрадывать.

— Ты самъ первый противникъ талмуда, а тамъ, гдѣ тебѣ удобно, ты…

— Я… руководствуюсь имъ. Надобно же извлечь изъ него какую-нибудь пользу. Пусть не дармоѣдничаетъ.

Кувшинъ сто разъ ходитъ по воду, а на сто-первомъ разбивается. То же самое случилось и со мною. Долгое время воровство мое благополучно сходило съ рукъ, но, наконецъ, я позорнымъ образомъ попался. Скорыми шагами я несъ однажды свою преступную ношу, направляясь къ подворью своего музыкальнаго учителя. Я былъ уже въ двухъ шагахъ отъ цѣли моего шествія, какъ вдругъ, изъ-за угла улицы, выскочило неожиданно трое всадниковъ. Я вмигъ узналъ кабачнаго принца, моего смертельнаго врага, и его двухъ лакеевъ. Онъ тоже узналъ меня и съ злорадствомъ направилъ свою лошадь прямо на меня, чтобы испугать. Я очень боялся лошадей. Я пустился бѣжать со всѣхъ ногъ и, къ моему великому несчастью, запнулся за что-то, и тяжело упалъ. Роковой штофъ съ ужаснымъ звономъ разбился, и пахучее его содержаніе вмигъ выдало меня.

— Стой! скомандовалъ кабачный принцъ и соскочилъ съ лошади.

Лакеи накрыли меня лежащаго.

— Ты что это несъ? грозно обратилось ко мнѣ чудовище.

Куда дѣвалась моя гордость! Я обезумѣлъ отъ стыда.

— Ты куда это тащилъ нашу водку?

— Я… домой несъ, прошепталъ я, желая какъ нибудь отдѣлаться. Но проклятая дрожь въ голосѣ и во всемъ тѣлѣ обличала мою ложь.

— Ведите его въ контору. Возьмите съ собою разбитый штофъ; а то еще, пожалуй, отопрется, воришка.

Съ этими словами, мой злой гонитель ускакалъ во весь карьеръ. Лакеи потащили меня. Я сначала попробовалъ упираться, но когда одинъ изъ этихъ негодяевъ замахнулся на меня кулакомъ, я присмирѣлъ и безропотно сдался въ плѣнъ. Позорно было мое торжественное шествіе между двухъ лакеевъ, ведшихъ за собою своихъ лошадей и несшихъ въ рукахъ улики моего преступленія. Къ моему счастью, улицы были совершенно безлюдны, и я не подвергся любопытству толпы.

Когда меня привели на откупной дворъ, когда я издали увидѣлъ самого откупщика, его ехидную супругу и моего бѣднаго отца съ понуренной головою, когда я замѣтилъ, какъ кабачный принцъ съ жаромъ что-то разсказываетъ, жестикулируя руками и указывая на меня; когда я обернулъ голову въ другую сторону и встрѣтилъ цѣлый десятокъ вопрошающихъ глазъ откупныхъ служителей, высыпавшихъ на крыльцо, — ноги мои подкосились, голова закружилась, въ глазахъ потемнѣло и дыханіе остановилось въ груди. Я чувствовалъ то же самое, что чувствуетъ, вѣроятно, осужденный на смерть при видѣ эшафота и плахи. Какъ меня подвели къ грозному судилищу — не помню. Я пришелъ нѣсколько къ сознанію тогда только, когда грустный, дрожащій голосъ отца коснулся моего слуха.

— Куда ты несъ водку, несчастный?

Я тупо смотрѣлъ куда-то вдаль.

— Видите, раби Зельманъ! Вотъ гдѣ причина вашихъ непомѣрныхъ усышекъ по подвалу, строго замѣтилъ откупщикъ. — У васъ растаскиваютъ мое добро. И кто же? Ваше собственное семейство.

Этотъ упрекъ подѣйствовалъ на отца какъ электрическая баттарея. Онъ подпрыгнулъ на мѣстѣ и бросился ко мнѣ съ поднятыми руками…

Мнѣ смутно помнится, что я даже не испугался угрожащаго жеста отца: мнѣ казалось, что вся эта сцена не касается меня. Я отупѣлъ или помѣшался. Я дико озирался и безсмысленно шепталъ, перебирая какъ-то странно пальцами:

— Хайклъ… Цирка… Хаська… Водка…

Что было со мною послѣ этого, ничего не помню.

Страхъ и позоръ произвели такое сотрясеніе во всемъ моемъ существѣ, что непосредственно за этимъ событіемъ, я впалъ въ нервную горячку, продолжавшуюся около двухъ недѣль и серьёзно угрожавшую моей жизни. То была вторая, и, слава Богу, послѣдняя тяжкая моя болѣзнь. Отецъ и мать провели много безсонныхъ ночей у моей постели. Мой бѣдный отецъ страдалъ больше моего: онъ видѣлъ своего любимаго сына, будущую предполагаемую откупную звѣзду, на краю могилы и считалъ себя до нѣкоторой степени виновникомъ моего опаснаго положенія…

Повѣрятъ ли мои читатели, что послѣ такихъ явныхъ уликъ воровства, я былъ нетолько оправданъ, но и возведенъ еще на степень мученика клеветы и роковой случайности? Когда я очнулся отъ горячешнаго бреда, я самъ не повѣрилъ тому, что услышалъ. Мать заботливо укутывала меня и приговаривала:

— Бѣдное, дорогое дитя мое! Чуть было не убили тебя эти изверги! Очернили, оклеветали ребенка ни за что, ни про что. Нашли вора! Хорошъ воръ! Онъ у меня тихенькій какъ голубь; ѣсть не попроситъ пока ему не дашь. Онъ воръ! Хорошъ воръ! А вотъ, кассиръ-то нашъ, небось, не воръ! Тридцать рублей въ мѣсяцъ жалованья получаетъ, цѣлую кучу поросятъ имѣетъ, а женушка въ шолковыхъ капотахъ разгуливаетъ. Нѣтъ, онъ не воръ, а вотъ ребенокъ — такъ онъ откупное добро растаскиваетъ. Хорошъ и отецъ, нечего сказать; сразу повѣрилъ и накинулся на бѣдняжку. Колпакъ этакой!

Мнѣ показалось, что я брежу. Но я не бредилъ, а на самомъ дѣлѣ слышалъ слова моей доброй матери. Я потомъ узналъ всѣ подробности событія, совершившагося непосредственно за оннсанной мною сценой.

Въ тотъ моментъ, когда отецъ подскочилъ во мнѣ съ поднятыми руками, раздался рѣзкій голосъ:

— Сруль, эй Сруль, гдѣ моя водка? Куда ты ее дѣвалъ?

Отецъ остановился, обернулся и съ удивленіемъ посмотрѣлъ въ ту сторону, откуда раздался голосъ. Не менѣе отца были удивлены и прочіе члены моего грознаго судилища.

Подбѣжалъ, запыхавшись, облитый потомъ, какой-то неряшливый, уродливый, незнакомый еврей. Не обращая ни на кого вниманія, онъ грубо схватилъ меня за рукавъ.

— Ты куда дѣвалъ мой штофъ? Отвѣчай скорѣе… тамъ ждутъ…

Я стоялъ какъ истуканъ.

— Смотрите, смотрите! обратился онъ внезапно къ толпѣ, окружившей его. — Мальчикъ шатается на ногахъ… Онъ падаетъ… Онъ пьянъ… Онъ выпилъ мою водку!..

Я на самомъ дѣлѣ падалъ съ ногъ. Меня подхватили и увезли домой на откупныхъ дрожкахъ.

Пока возились со мною, незнакомецъ не переставалъ мотать своей уродливой головой и приговаривать:

— Гм… Никогда не повѣрилъ бы, что онъ способенъ на такую штуку! Выпить цѣлый штофъ, шутка-ли!

— О какой водкѣ вы тамъ толкуете? спросилъ его самъ откупщикъ.

— Я встрѣтилъ этого мальчика на улицѣ и попросилъ снесть къ нашимъ штофъ водки; но онъ его туда не отнесъ, а выпилъ.

— Вы гдѣ взяли ту водку, о которой хлопочете? спросилъ откупщикъ недовѣрчиво.

— Я купилъ ее въ Разгуляевскомъ кабакѣ.

— Эй! повелѣлъ откупщикъ одному изъ откупныхъ служителей: — потребовать сюда сейчасъ цѣловальника Разгуляевскаго питейнаго заведенія! А сами вы кто такой? продолжалъ онъ допрашивать незнакомца.