Хайклъ наконецъ замолчалъ.

— Нѣтъ, Хайклъ, другъ, еще что нибудь скажи, осаждали его со всѣхъ сторонъ.

— Хорошо, братцы. Вотъ что. Я буду задавать вамъ вопросы, а вы отвѣчайте. Кто не съумѣетъ отвѣтить разумно, тотъ платитъ мнѣ десять грошей штрафу. Всего десять грошей, замѣтьте. Это не много.

— Ладно, идетъ; спрашивай, мы согласны.

— Начинаю. Отчего шишка засѣла на носу именно у раби Ицика, а не у раби Баруха? Отчего?

Гроши посыпались въ бубны.

— Не знаете? А вотъ почему. По смыслу талмуда, всѣ евреи — порука другъ за друга[68], значитъ: всѣ евреи — одинъ и тотъ же человѣкъ, и интересы ихъ общіе. Шишка и сказала себѣ: если Ицикъ и Барухъ почти одно и то же лицо, то зачѣмъ мнѣ сидѣть на холодномъ, костлявомъ носу раби Боруха, когда я могу гораздо удобнѣе помѣститься на широкомъ, тепломъ и жирномъ носу раби Ицика?

Общій смѣхъ и аплодисменты.

— Теперь опять спрашиваю. Богъ, создавъ для Адама Еву, изрекъ: да будутъ они оба — одно тѣло. Сказалъ это Богъ или нѣтъ?

— Сказалъ, сказалъ.

— Если Богъ повелѣлъ, то такъ оно и должно быть?

— Должно.

— Мужъ и жена, значитъ — одно тѣло?

— Одно.

— Отчего же жена не чешется, когда у мужа зудитъ? Отчего же мужъ не чихаетъ, когда жена страдаетъ насморкомъ? Отвѣчайте или платите.

Евреи хохотали и платили.

— Эхъ, ничего-то вы не смыслите. Еслибъ жена чувствовала въ своемъ тѣлѣ всегда то же самое, что чувствуетъ мужъ, а мужъ — то же самое, что чувствуетъ жена, то что проку было бы изъ того, что они поколотятъ другъ друга? Я колочу свою жену и самъ же плачу отъ боли, что-жь тутъ хорошаго!

— Браво, Хайклъ, дѣльно, разумно! Спрашивай еще!

— Господа! продолжалъ Хайклъ — еще одинъ вопросъ, самый мудрый, самый философскій, самый…

— Спрашивай, спрашивай!

— Нѣтъ, господа, это вопросъ дорогого сорта, десять грошей нельзя; себѣ дороже стоитъ. Кто не съумѣетъ его разрѣшить, тотъ да уплатитъ двадцать грошей!

— Ну, это ужь черезчуръ дорого.

— Какъ угодно. Мы свой товаръ упакуемъ для другихъ.

— Куда ни шло, спрашивай.

— Итакъ, двадцать грошей?

— Двадцать, двадцать!

— Какой вопросъ вопросительнѣе всѣхъ вопросовъ? глубокомысленно спросилъ Хайклъ, приложивъ палецъ въ носу.

Евреи задумались не на шутку.

— Да, сказали нѣкоторые: — это глубокій вопросъ, каббалистическій.

— Не отвѣчаете? Если вы честные люди, то платите по уговору.

Всѣ расплатились добросовѣстно.

— Ну, объясни же теперь ты, Хайклъ.

— Господа, вы не знаете?

— Не знаемъ, конечно. Мы заплатили.

— Ну, я тоже не знаю и плачу. Вотъ двадцать грошей по уговору.

Онъ тоже положилъ въ бубны свои гроши.

Мнѣ опротивѣлъ и Хайклъ и его остроты. Но я обязанъ былъ сидѣть, пока шаферы не уведутъ меня туда, куда имъ будетъ угодно. Я обрадовался, когда начался послѣдній, оффиціальный танецъ съ невѣстой. Это такъ-называемый каширный танецъ или, лучше сказать, еврейскій полонезъ. Родители, шафера и всѣ родственники мужескаго пола, поочередно, чинно водятъ невѣсту по комнатѣ нѣсколько разъ, причемъ руки невѣсты не приходятъ въ непосредственное соприкосновеніе съ руками танцующихъ съ нею мужчинъ, а она держитъ одинъ конецъ платка, а за другой держится танцоръ. Танецъ приближался уже къ концу. Вдругъ у выходной двери, гдѣ тѣснилась цѣлая толпа посторонняго народа, сдѣлалась сильная давка и суета, возбудившая всеобщее вниманіе. Моя теща, хозяйка дома, побѣжала туда, испугавшись пожара. Чрезъ минуту толпа разступилась и дала дорогу новымъ неожиданнымъ гостямъ. Я повернулъ голову въ ту сторону и увидѣлъ, что теща тащитъ за руку какую-то очень молодую барышню, чрезвычайно изящно одѣтую. За барышней вслѣдъ, съ улыбкою на губахъ и съ военной фуражкой въ рукѣ, осторожно пробирался молоденькій офицеръ въ блестящемъ мундирѣ и серебряныхъ эполетахъ. За этимъ офицеромъ проталкивались еще два или три щегольски одѣтыхъ молодыхъ человѣка. Теща моя подобострастно кланялась, улыбалась и вела этихъ незнакомыхъ людей прямо къ намъ.

— Милости просимъ, тараторила теща — милости просимъ, ясновельможная пани и ясновельможные панове, посмотрѣть нашихъ молодыхъ.

Не знаю почему, но я взволновался при видѣ незнакомыхъ мнѣ людей, принадлежащихъ повидимому и къ другой націи и къ другому общественному классу. Эти люди идутъ смотрѣть на насъ, какъ на звѣрей, чтобы потомъ насъ же и осмѣять, подумалъ я, и не переставалъ на нихъ смотрѣть. Лица нѣкоторыхъ были мнѣ какъ будто знакомы. Я старался припомнить, гдѣ я ихъ видѣлъ. Теща, между тѣмъ, тащила барышню почти насильно, повторяя: пожалуйте, пожалуйте, очень рады…

— Ради Бога, не безпокойтесь. Мнѣ, право, очень совѣстно, что мы вамъ помѣшали. Я хотѣла только издали взглянуть на свадьбу, но братъ насильно затащилъ и…

Этотъ мелодичный, нѣжный голосъ я тотчасъ узналъ: это былъ голосъ моей дорогой, незабвенной Оли. Сильно сжалось мое сердце, завѣса упала съ глазъ, и я узналъ милыя черты Мити въ лицѣ блестящаго офицера. Мнѣ сдѣлалось стыдно, страшно, нестерпимо больно. Я чувствовалъ, что близокъ въ обмороку…

— Мнѣ дурно… Уведите меня, простоналъ я.

Вокругъ меня засуетились. Меня поспѣшно вывели въ другую комнату. Я уткнулъ голову въ мое брачное ложе и горько зарыдалъ.

На другой день я былъ номинально супругомъ. Счастливымъ ли?… Объ этомъ рѣчь впереди.

Еслибы вы, любезные читатели, увидѣли меня на другое утро послѣ вступленія моего въ законный бракъ, вы, конечно, не могли-бы удержаться отъ громкаго хохота, точно также, какъ я не могу удержаться отъ невольной, хотя и горькой улыбки, теперь, когда воспоминаніе это выползаетъ изъ прошедшаго и ложится подъ мое перо. Невинность, потерявшая свой первый цвѣтокъ; добродѣтель, застигнутая на ложномъ шагѣ увлеченія; честный бѣднякъ, обвиняемый, по недоумѣнію, въ самомъ страшномъ преступленіи, не могли бы быть такъ сокрушены, убиты и сконфужены, какъ я, юный «невинный супругъ». Я долго не рѣшался столкнуться лицомъ къ лицу съ живымъ человѣкомъ: мнѣ казалось, что всѣ съ нетерпѣніемъ ждутъ моего появленія, только затѣмъ, чтобы осыпать меня циническими насмѣшками и грязными намеками. Когда шафера вытащили меня, почти насильно, на сцену; когда я очутился среди полухмѣльнаго общества обоего пола; когда на меня устремился наглый взглядъ всей этой почтеннѣйшей публики, я сгорѣлъ отъ стыда. Опустивши глаза и затаивъ дыханіе, я чувствовалъ трепетъ собственнаго сердца; кровь ежесекундно приливала къ головѣ и румянила мои впалыя щеки. Я едва держался на ногахъ. Я былъ необыкновенно смѣшонъ въ своемъ смущеніи и испугѣ. Меня салютовалъ неистовый взрывъ хохота. Шаферши подскочили ко мнѣ и, заливаясь самымъ мѣщанскимъ смѣхомъ, старались приподнять мою поникшую голову и заглянуть прямо въ глаза. Я жмурилъ глаза и закрывалъ ихъ руками. Шаферши, силою, отрывали мои дрожавшія руки и еще громче хохотали.

— И чего онъ стыдится, чего онъ ёжится, этотъ глупенькій цыпленокъ, какъ будто… Ха, ха, ха, хи, хи, хи!

Въ числѣ хохотавшихъ стояла и моя супруга. Ея голосъ звенѣлъ рѣзче и непріятнѣе всѣхъ назойливыхъ женскихъ голосовъ, раздиравшихъ мои уши. Меня это бѣсило.

— Чего еще и она ржетъ, безстыдница? прошепталъ я.

— Онъ говоритъ что-то; онъ что-то шепчетъ… ха, ха, ха! Комедія! комедія!.. продолжали подтрунивать надоимною безпощадныя, молодыя еврейки.

— Бабьё, скомандовалъ мой вѣчный благодѣтель, Хайклъ — оставьте въ покоѣ моего цѣломудреннаго Іосифа!

— Нѣтъ, нѣтъ, пусть посмотритъ въ глаза мнѣ, требовала одна.

— И мнѣ.

— И мнѣ.

Меня еще плотнѣе обступили и теребили со всѣхъ сторонъ. Но Хайклъ меня выручилъ.

— Хочу я, людишки, спросить у васъ вопросъ мудреный, запищалъ онъ своимъ шутовскимъ голоскомъ, скорчивъ паяццкую гримасу.