— Вы врете, не выдержалъ я. — Я никогда не былъ ни подрядчикомъ, ни плутомъ, слѣдовательно не имѣлъ повода сдѣлаться казнокрадомъ и доносчикомъ.

— Я тебѣ покажу, кто я такой, пригрозилъ Клопъ. — Вѣдь подложные итоги ты самъ подѣлалъ. Я вѣдь ничего не знаю… Пойдешь ты у меня въ Сибирь, эхидъ ты едакій!

Прошипѣвъ эту страшную угрозу, Клопъ внѣ себя выбѣжалъ вонъ.

Послѣ ухода Клопа, жена, какъ разъяренная тигрица, подскочила ко мнѣ съ сжатыми кулаками.

— Опять швырнулъ отъ себя кусокъ хлѣба! Опять напакостилъ, опять тебя выгоняютъ со службы! закричала она на меня.

— Умѣрь свой тонъ, жена; не раздражай. Я не могу служить у этого мерзавца-карманщика. Я еще слишкомъ молодъ для тюрьмы.

— Болванъ ты книжный, угостила меня моя голубица. — Жить съ порядочными, добрыми, людьми не умѣешь. Бери же своихъ дѣтей, своихъ щенковъ и отправляйся съ ними по міру.

Моя голова закружилась, сердце какъ будто остановилось въ груди, въ глазахъ запрыгали и вихремъ завертѣлись какія-то огненныя очки. Я протянулъ руки… къ счастью, накто и ничто не попало между нихъ.

Я стремительно выскочилъ на улицу и, какъ угорѣвшій, жадно началъ вдыхать въ свои легкія живительную прохладу осенняго, яснаго утра.

Мое положеніе сдѣлалось опять жалкимъ, почти безвыходнымъ: жить было нечѣмъ, и частной службы не предвидѣлось. Одни откупщики, или, изрѣдка, подрядчикъ какой-нибудь нуждались въ грамотныхъ служащихъ, прочій же торгующій и спекулирующій еврейскій людъ искалъ людишекъ подешевле, позабитѣе, которые довольствовались бы заплѣсневѣлымъ сухаремъ и нищенскимъ рубищемъ, которые, въ добавокъ, умѣли бы, при случаѣ, въ пользу своихъ хозяевъ, обсчитать, обмѣрить и обвѣсить кого слѣдуетъ.

Во что бы то ни стало, я долженъ былъ отправить мою семью къ родителямъ, въ деревню, чтобы пріобрѣсти временную свободу уѣхать куда-нибудь въ другое мѣсто для отысканія какой-нибудь частной службы. Но упорная жена моя на отрѣзъ отказалась тронуться съ мѣста.

— Корми какъ знаешь, твердила она съ непоколебимымъ упорствомъ: — на то ты мужъ. Куда ты, туда и я.

Чтобы образумить упрямицу, я выписалъ мою мать. Все время я скрывалъ отъ матери, какъ несчастную мою семейную жизнь, такъ и скверную мою службу; я зналъ, что она моему горю пособить не можетъ; къ чему же огорчать ее и безъ пользы умножать ея собственныя горести?

Меня не было дома, когда мать моя пріѣхала. Я безъ цѣли шлялся по улицамъ, лишь бы не видѣть вѣчно угрюмаго лица жены и не слышать ея безконечныхъ упрековъ. Мнѣ опротивѣлъ и мой домъ, и моя семья. По правдѣ сказать, я и дѣтей своихъ не любилъ; я ихъ ласкалъ не подъ вліяніемъ натуральнаго родительскаго чувства, а подъ вліяніемъ чувства состраданія и жалости къ этимъ несчастнымъ твореньицамъ, вѣчно хныкающимъ и плачущимъ, вѣчно ругаемымъ и наказываемымъ матерью.

Когда я возвратился домой и засталъ мою мать въ слезахъ, а жену что-то съ необыкновеннымъ жаромъ разсказывающею и жестикулирующею руками, я сразу понялъ, что моя супруга успѣла уже передать матери обо всемъ, и передать, конечно, въ томъ ложномъ и изуродованномъ видѣ, въ которомъ она всегда старалась выставить самые простые мои поступки.

— Я всегда буду съ нимъ несчастна. Мы вѣчно будемъ нищенствовать. Онъ ни съ кѣмъ ужиться не можетъ. Его глупая гордость…

Завидѣвъ меня, она оборвалась на половинѣ фразы. Мать бросилась ко мнѣ въ объятія и зарыдала.

— Какой ты несчастный, бѣдный мой Сруликъ! Всѣ обвиняютъ тебя! пожалѣла она меня.

— Кто же эти всѣ, матушка?

— Ну, хоть бы жена твоя.

— Выслушайте прежде меня и затѣмъ судите: виноватъ ли я въ томъ, что съ нами случилось.

Я заботливо усадилъ мать и подробно разсказалъ ей то, что уже извѣстно моимъ читателямъ. Жена прерывала меня на каждомъ словѣ, но мать не обращала на нее никакого вниманія и сосредоточенно дослушала меня до конца.

— Посудите теперь, матушка, могъ ли я поступить иначе, могъ ли я оставаться у плута, вздумавшаго, въ добавокъ, опутать меня векселями?

— Векселями?! передразнила меня жена, состроивъ презрительную гримасу. — Банкиръ важный, тоже векселей боится! Много съ тебя взяли бы?

— Ты дура, и притомъ злая дура! срѣзала ее мать: — ты честно и умно поступилъ, сынъ мой; я горжусь тобою. Богъ воздастъ тебѣ; повѣрь, что рано или поздно, но Богъ вознаградитъ прямодушныхъ. Вспомни слова святаго писанія: «Я не видѣлъ праведника, дѣти котораго молили бы о хлѣбѣ насущномъ».

Но разсчитывая на краснорѣчіе моей матери, я горько ошибся. Ни убѣжденія, ни просьбы, ни угрозы ея не подѣйствовали на мою жену. Она твердила одно:

— Не поѣду я безъ него, не дамъ ему воли. Запрягся, пусть и тянетъ лямку, какъ всѣ мужья. Что онъ за цаца такая?

Мать провозилась съ невѣсткой цѣлыхъ два дня къ ряду, и провозилась даромъ, безъ успѣха.

— Противъ такого закоснѣлаго упорства я средствъ не имѣю, сказала мнѣ мать, на третій день. — Мнѣ кажется, что было бы всего лучше, если бы ты съ ней вмѣстѣ переселился въ деревню, къ намъ.

— Мнѣ переселиться въ деревню? что вы, матушка? Чѣмъ же мы жить будемъ? что я тамъ дѣлать стану?

— Мой сынъ, послушайся моего совѣта, оставь откупщиковъ и подрядчиковъ и живи такъ, какъ многіе евреи живутъ. Одѣнься просто, поеврейски, выбрось изъ головы кичливость, вспомни, что ты — самый обыкновенный еврей; вѣдь маленькое знаніе русской грамоты не Богъ знаетъ какая мудрость.

— Чѣмъ же я жить стану?

— Отецъ уступитъ тебѣ лучшій кабакъ…

— Что вы, маменька? Я… въ кабачники? Ха-ха-ха! Что вы?

Мать замѣтила язвительный характеръ моего смѣха. Она грустно опустила голову и какимъ-то нерѣшительнымъ, притихшимъ тономъ сказала:

— Не знаю, сынъ мой, что въ моемъ предложеніи смѣшнаго; знаю только одно, что въ каждомъ ремеслѣ человѣкъ, если захочетъ, можетъ быть честнымъ. Скажи, чѣмъ Тугаловы и Клопы лучше кабатчиковъ? Не тѣмъ ли только, что они богаче?

— Трудно быть честнымъ кабатчикомъ, маменька. Необходимо воду въ водку подливать, обмѣривать, обсчитывать и… воровскими вещами шахровать.

— Необходимо, говоришь ты? Кто заставляетъ?

— Нужда, иначе насущнаго куска хлѣба имѣть не будешь.

— Вздоръ. Твой отецъ торгуетъ водкой, и торгуетъ честно, ручаюсь тебѣ.

— Вѣрю. Но онъ не кабатчикъ, а маленькій откупщикъ, это совсѣмъ другое дѣло. Нѣтъ, питаться кабакомъ не желаю; лучше съ голоду умру.

— Ты не имѣешь права такъ разсуждать: у тебя жена и дѣти.

— Знаю, и знаю, что этимъ счастіемъ я тебѣ обязанъ.

Вѣроятно, въ моихъ послѣднихъ словахъ скрывалось много желчи. Лицо матери передернулось и крупныя слезы покатились по блѣднымъ щекамъ. Мнѣ стало жаль ее. Я приласкался къ ней.

— Извини, дорогая, я увлекся. Ты тутъ не причемъ. Ты поступила, какъ всѣ поступаютъ, не такъ ли?

— Нѣтъ, я загубила тебя и казнюсь предъ тобою. Я во многомъ была глупа и несправедлива. Сознаюсь тебѣ, что я въ послѣднее время много поняла изъ того, чего прежде не понимала, такъ что даже отецъ твой, въ шутку, величаетъ меня по временамъ еретичкой.

За это искренное признаніе я горячо поцаловалъ мою мать.

— Слушай, сынъ мой. Я накопила, тайкомъ отъ отца, тысченку, другую. Я намѣревалась сохранить ихъ на черный день. Но твое скверное положеніе, въ которомъ я, отчасти, сама виновата, я считаю чернѣйшимъ днемъ въ моей жизни. Съ радостью я отдамъ тебѣ эти деньги. Ты купишь себѣ въ деревнѣ домикъ — я уже имѣю такой на примѣтѣ — и устроишь себѣ лавочку. Честно шинкуя и торгуя, ты будешь имѣть кусокъ хлѣба и докажешь, что можно быть и честнымъ кабатчикомъ, и честнымъ крамаремъ. Не такъ-ли?

Я молчалъ. Внезапный наплывъ чувства сдавилъ мнѣ горло; я боялся заплакать. Но въ концѣ концовъ, разумѣется, я согласился.

Жена не была при этомъ разговорѣ. Я объявилъ ей о нашемъ рѣшеніи. Она даже не поблагодарила свекровь.

Чрезъ нѣсколько дней, мы перетащили весь нашъ скарбъ въ деревню. Мать моя, между тѣмъ, купила для меня деревенскій камышевый домикъ на базарной площади, привела его въ порядокъ и позаботилась объ устройствѣ нашего хозяйства.