— Молчать! Дѣти — за инструменты! Жена! Чернушку сюда!

— О, счастливѣйшій изъ смертныхъ! ты узришь сію черную скрипицу, сіе чудо изъ чудесъ! обратился во мнѣ Хайклъ съ своей шутовской гримасой.

Полетѣли на полъ луковые вѣнки. Контрбасъ, віолончель; цымбалы и прочіе инструменты были сняты со стѣны. Пошла безконечная настройка. Вся дѣтвора засуетилась. Нѣкоторыя изъ дѣтей подкрадывались къ контрбасу и запускали пальчики между струнъ, но получивъ ударъ смычкомъ по рукѣ, отскакивали со смѣхомъ въ сторону, засасывая ушибленное мѣсто. Между тѣмъ, жена маэстро съ какимъ-то благоговѣніемъ поднесла мужу черную, грязную, запаленную и усѣянную канифолью, какъ пудрой, скрипку. Я съ любопытствомъ посматривалъ на это чудо изъ чудесъ, какъ выражался Хайклъ, не понимая, какая достопримѣчательная особенность заключается въ ней.

— Видѣлъ ты что-нибудь подобное? спросилъ меня раби Левикъ, наслаждаясь, повидимому, моими удивленіями.

— Нѣтъ. Я въ первый разъ вижу черную скрпику; сколько я ихъ ни видѣлъ, всѣ были красноватыя или желтоватыя.

— То-то. Эта скрипка — самаго великаго Панини. А знаешь ли ты, кто такой былъ этотъ Панини?

— Куда ему знать, раби Левикъ! отвѣтилъ за меня Хайклъ.

— Панини былъ царь скрипачей. Научился онъ играть на скрипкѣ съ помощью дьявола, которому продалъ свою душу, сидя въ ямѣ, куда его заперли на всю жизнь за то, что онъ убилъ свою жену. Изъ этой ямы освободили его тогда только, когда французскій король, шедшій однажды мимо, услышалъ такіе чудные звуки, какихъ ему не приходилось слышать во всю жизнь. Панини дали свободу, богатства и почести. Но за то игралъ же онъ, ухъ, какъ игралъ! Лопнетъ, бывало, струна — онъ играетъ, лопнетъ другая — онъ еще лучше играетъ, лопнетъ третья — онъ еще лучше играетъ…

— Лопнетъ четвертая — онъ еще лучше играетъ, докончилъ Хайклъ. — Полно, отче! музыку подавай, пока водка не кончилась.

Долго игралъ оркестръ, дирижируемый страшнымъ топотомъ ногъ раби Левика. Рѣзкій голосъ «чернушки» покрывалъ весь оркестръ. Раби Левикъ игралъ съ увлеченіемъ, то заливаясь соловьемъ на квинтѣ, то ревя благимъ матомъ на баскѣ. Сердце прыгало у меня въ груди отъ душевнаго наслажденія. Подобнаго музыкальнаго ощущенія я не испытывалъ больше въ жизни. Я былъ безконечно счастливъ. Въ заключеніе концерта, раби Левикъ отхватилъ бѣшенаго казачка собственной композиціи. Хайклъ не выдержалъ. Сорвавъ со стѣны бубны и завертѣвъ ими какъ-то особеннымъ образомъ надъ головою, онъ пустился въ неистовую пляску. Онъ выдѣлывалъ такія уморительныя па, что Цирка, Хася, я и всѣ ребятишки, въ буквальномъ смыслѣ, повалились со смѣха.

— Дѣти, баста! скомандовалъ раби Левикъ — инструменты на мѣста! Намъ предстоитъ довольно работы сегодня вечеромъ.

— Раби Левикъ! задушу, если Хася не споетъ! воскликнулъ Хайклъ обрывавшимся хмѣльнымъ голосомъ.

— Хочешь пѣть, Хаська? спросилъ отецъ.

— Хочу, согласилась безъ жеманства дѣвушка.

Она запѣла унисономъ съ акомпаниментомъ скрипки отца, но запѣла такимъ свѣжимъ, серебристымъ, симпатичнымъ голосомъ, что у меня духъ захватило. Въ первый разъ въ жизни я услышалъ женскій голосъ, голосъ мягкій, сладкій до одурѣнія. Въ эту минуту я безъ памяти былъ влюбленъ въ некрасивую пѣвицу. Хася, вѣроятно, замѣтила это, и самодовольно улыбалась, не спуская съ меня глазъ.

Уговорившись на счетъ уроковъ, которые я долженъ былъ брать ежедневно, мы попрощались со всѣмъ обществомъ; при чемъ Дирка обняла и поцаловала меня, раби Левикъ потрепалъ по щекѣ, а Сендеръ дружески попросилъ какъ можно скорѣе придти опять. Съ Хасей я не прощался: мнѣ было чего-то стыдно. Когда мы вышли въ темныя сѣни, мы наткнулись на Хасю, повидимому, ожидавшую насъ.

— А что, Сруликъ, хорошо я пою? спросила она.

— Да, согласился я застѣнчиво.

— Чаще, чаще приходи къ намъ; много тебѣ пѣть буду.

— Хаська, не соблазняй ты моего цѣломудреннаго Іосифа! погрозилъ ей Хайклъ.

Хася звонко засмѣялась и убѣжала.

— Славная дѣвчурочка, похвалилъ Хайклъ: — добрые люди! Нравятся ли они тебѣ? Правду говори.

— Ужасъ какъ нравятся. Я никогда не былъ такъ счастливъ, какъ сегодня.

— Теперь ты понимаешь, почему я предпочитаю быть фигляромъ въ этой доброй, честной средѣ, чѣмъ великимъ раввиномъ въ средѣ ханжей и торгашей? Тутъ я веселюсь и живу, а тамъ я прозябать долженъ, вѣчно оплакивая разореніе Іерусалима, тогда какъ мнѣ вовсе не жаль его.

Этотъ день былъ однимъ изъ самымъ свѣтлыхъ и счастливыхъ дней моей жизни. Я сталъ ежедневно посѣщать моихъ новыхъ друзей. Но чѣмъ больше я присматривался къ этой новой для меня средѣ, тѣмъ скорѣе стиралась яркая краска перваго впечатлѣнія. Сколько копеечной мелочности въ этой кажущейся беззаботности, сколько неряшливости и грязи въ этомъ мнимомъ счастьѣ, сколько шероховатой грубости въ этомъ добродушіи, сколько чванливости въ этомъ невѣжествѣ! Неужели это счастье? По размышленіи, я утвердительно сказалъ себѣ: «нѣтъ». Можно позавидовать буйволу, погрузившемуся по уши въ болото и стонущему отъ наслажденія и прохлады, но самому жить въ болотѣ далеко нерадостно. Хася, очаровавшая меня своей натуральной простотою и голосомъ, сдѣлалась противна своей навязчивостью и отсутствіемъ всякой стыдливости. Она, въ буквальномъ смыслѣ, вѣшалась во мнѣ на шею. Я былъ остороженъ съ Хайкелемъ и не высказывалъ ему своего настоящаго мнѣнія о его друзьяхъ; я инстинктивно понималъ, что на этомъ пунктѣ мы никогда не сойдемся и что пачкать его святыню было бы, съ моей стороны, верхомъ неделикатности и неблагодарности. Я исправно бралъ уроки и экзерцировался по нѣскольку часовъ къ ряду. Методы преподаванія у владѣтеля черной скрипки не имѣлось. Послѣ единственной дежурной гаммы, я прямо перешелъ въ изученію пѣсенъ и безвычурныхъ пьесъ, причемъ нотъ не полагалось. Ноты были китайскою грамотою, какъ для самаго маэстро, такъ и для его сподвижниковъ: меня учили, наглядно, прямо съ пальцевъ. Тѣмъ не менѣе, я дѣлалъ быстрые успѣхи и раби Левикъ гордился мною какъ живымъ доказательствомъ геніальности его методы. Я былъ и самъ очень доволенъ своимъ преуспѣяніемъ въ музыкѣ, и съ радостью отдавалъ всякій грошъ, заработанный мною перепиской и графленіемъ въ откупной конторѣ. Одно только меня смущало: мнѣ совѣстно и горько признаться, но да искупитъ это гласное признаніе мой грѣхъ: я сдѣлался воромъ. Для тебя, о, святое искусство, я попиралъ ногами одну изъ святѣйшихъ заповѣдей Іеговы, изъ-за тебя я подвергнулся публичному позору!

Нищенскіе гроши, которыми я платилъ за уроки, не могла удовлетворить жаднаго маэстро. Хайклъ справедливо утверждалъ, что «водка безъ музыки и музыка безъ водки никуда не годятся». Но откуда достать водку, этотъ музыкальный нектаръ? А Цирка, при всякомъ удобномъ случаѣ, напоминала мнѣ обольстительныя слова Хайкеля, сказанныя при первомъ моемъ представленіи: «водка, непокупная, перваго сорта..»

— На то ты и сынъ подвальнаго! заканчивала жена маэстро и многозначительно посматривала на меня.

Я довольно долго боролся, но не устоялъ и — рѣшился воровать откупное добро, чтобы имъ залить глотку недовольныхъ. Рѣшившись однажды, я уже не пятился назадъ и даже пренебрегалъ всякими предосторожностями. Съ сыновнею любезностью я вызвался помогать, раза три въ недѣлю, моему отцу въ его письменныхъ и отчетныхъ работахъ по подвалу. Отецъ былъ чрезвычайно доволенъ моей быстрой выкладкою на счетахъ, моимъ чистописаніемъ и вообще сметкой; онъ видѣлъ во мнѣ будущую звѣзду откупнаго горизонта, и радовался. Бѣдный отецъ! онъ не угадывалъ моихъ коварныхъ замысловъ; онъ не замѣчалъ, что я поминутно бросалъ преступные взгляды за перегородку, гдѣ симметрично были разставлены длинные ряды штофовъ, полуштофовъ, бутылокъ и разной мелкой посуды, налитой сивухой и опечатанной. Окончивъ занятія, я оставался нѣкоторое время въ подвалѣ и ждалъ удобнаго момента. Какъ только отецъ и его помощникъ зазѣваются, я съ быстротою карманщика стаскивалъ одинъ изъ штофовъ и, съ видомъ невиннаго ягненка, медленно, позѣвывая, выходилъ изъ подвала. Похищеніе большей частью не замѣчалось, а если иногда нарушеніе симметрія и возбуждало подозрѣніе у бдительнаго отца, то оно во мнѣ не относилось, а взваливалось на различныхъ. Ванекъ и Степокъ, во множествѣ работавшихъ въ подвалѣ.