И юный лейтенантик поинтересовался, как он попал в плен.
— Да, я сразу понял, что именно об этом не следовало спрашивать. Но что вы хотите? Молод был, всего лишь три месяца как из военного училища. Часть всё время в наступлении. Преследуем врага, добиваем, так сказать, в логове.
— А что он ответил — запомнили?
— Как же, конечно! Этот человек — майор, вы говорите? — отставил в сторону котелок с кашей (полковые повара как раз подкармливали освобождённых), поднялся со скамьи и, став по стойке «смирно», как поступает старший по званию, когда собирается строго поговорить с подчинённым, сказал: «Вот что, командир, там тебя, небось, заждались во взводе. Так не пошёл бы ты службу справлять?» И я ушёл «справлять службу».
Очень интересно. Два человека встретились через столько лет...
Вокруг толпились ребята. «Ребята» — это, конечно, громко сказано. Как поётся в романсе: «Были когда-то и мы рысаками...»
— Расскажи про дрезденскую.
— Вот так встреча!
— И где только человека ни носит?
В это время вошёл военком, поздоровался и объяснил, зачем нас вызвали. Он поблагодарил всех за службу, взял у нас военные билеты. В случае чего, говорит, вас вызовут и мы вместе с молодыми встанем в единый строй.
— У нас тут вечер воспоминаний, товарищ военком, — сказал кто-то. — Про дрезденскую тюрьму рассказывают.
— Что за дрезденская тюрьма? Я, например, о ней ничего не слыхал.
Я рассказал про ту тюрьму.
Жили в подземелье, солнца не видели. Утром и вечером, дважды в сутки, свежий воздух подавали в наше подземелье, на глубину в тридцать метров. Как мотор завыл, знай — солнышко взошло или сумерки опустились. Поначалу, как водится, дезобработка. Заключалась она в том, что стригли. Три эсэсовца стригли: двое под мышками, один спереди. Эсэсовцы известно какие парикмахеры: не стригли, а вырывали волосы машинками. Попробуй вскрикнуть от боли, — они тебя по голове — раз! Один из них промахнулся, мне по скуле угодил, да так, что «салазки» свихнул. Смеху было среди них... Ну потом, правда, в порядок меня привели: с другой стороны врезали, всё на место и стало. После этого я две недели не мог ни глотать, ни говорить. Дезкамера была отменная, тепло там было и днём, и ночью: одежду дезинфицировали и людей сжигали. Случалось, что и живьём. Да, да. живьём. Ежели «артц» наметил — в печку пойдёшь. На носилки — и туда. В бане, к примеру, на жёлтый кафель можно, на белый — нельзя. А станешь — изобьют до полусмерти. В камерах на полу камни раскиданы, будто с самого сотворения мира. Сдвинешь — смерть; как спали, сам бог знает. И способ раздачи пищи придумали тюремщики особый. Бежишь по коридору вдоль строя вахманов, под черпак миску суёшь, раздатчик льёт — не смотрит. Промахнулся — без обеда, да ещё эсэсовцы палками проводят. Ложек не было, хлебай как знаешь, срок — пять минут. Обжигаешься, пьёшь. Не успел — миску отбирают, остатки — в котёл. На завтра. Однажды ворвались пьяные эсэсовцы, стали забавляться: бокс промеж узников устроили. Если кто бил мягко — эсэсовцы «исправляли» как надо. Потом пришёл «артц», тоже пьяный, отобрал избитых — семь человек! — и в крематорий. Живьём.
Так я бегло рассказывал про дрезденскую тюрьму.
Палачи хотели не просто извести нас. Они хотели, чтобы мы до того, как погибнем, забыли о своём прошлом. Будто бы наша жизнь никогда и не была иной. Будто не было у меня ни детства, ни юности, ни Клавдии, ни Лидки, ни Любы. Система, придуманная фашистами, имела целью превратить нас в животных. Изгладить из памяти всё прошлое, подробности довоенной и даже военной твоей жизни. Свести все желания к простейшим зоологическим инстинктам. Голоден — стремись нажраться, устал — пытайся вытянуться на полу попривольней, хотя вряд ли это удастся, потому что пол усеян камнями. Вот так, выходит, день за днём работала та адская машина разрушения мозга и души, всего того, что делает человека человеком. Много позже я понял — и не сомневаюсь, что верно понял, — что мы были, вот именно, как бы кроликами или крысами, над которыми проделывали свои психологические опыты фашистские изверги...
Вот так я и рассказал о дрезденской тюрьме.
Вижу, «красная комната» не дышит, рты люди пораскрывали, и сам военком стал угрюмым, лицо его как бы осунулось.
— В личном деле вашем про всё это записано? — спрашивает военком. — Что в дрезденской тюрьме и тому подобное...
— И про концлагерь, что возле Лейпцига, тоже записано, — говорю. — Только там жилось уже нам — не сравнить. Да и в Дрездене чуть полегчало, когда охрану СС заменили тотальными. После бомбёжки. Восемь месяцев просидел я в подземелье, а как вытащили нас оттуда на волю, так многие ослепли...
— Это точно, ослепли, — подтвердил тот же капитан.
— Что же мы такого человека не приметили? — пробормотал полковник. — Текучка заедает...
Но тут все зашумели и стали собираться. Как «заедает текучка», было известно едва ли не каждому.
Шёл я домой медленно, взволнованный встречей.
Вечерело, и летний день угасал. Так, кажется, пишут в романах. Длинные тени покрыли узорами улицы, но нисколько не угомонился дневной зной. Мимо проносились автомобили марки «Волга», сновали задорные «Москвичи» и «Запорожцы». Можно подумать, что я отлично разбираюсь в марках машин, но это я так, для видимости.
В нашем дворе имеется два личных гаража. В связи с этими сооружениями и началось моё знакомство с автотранспортом и его заботами.
2
...А было это так. Пришёл ко мне как-то сосед, председатель домового комитета, необыкновенно деятельный пенсионер. Так, мол, и так, Анатолий Андреевич, требуется ваша подпись. Некоторые полагают, что всё им дозволено, и вот действуют, понимаете, в обход... Насчёт личных гаражей речь идёт; для народа, то есть жильцов, большие неудобства.
С этими словами вытаскивает он бумагу, на которой значится уже несколько подписей моих уважаемых соседей. Подписи стоят под гневным протестом против сооружения гаража для машины личного пользования.
— Кто же это собирается гаражи во дворе строить? — спрашиваю, а у самого тоже уже недоброе чувство закипает, вот-вот выплеснется наружу. — На каком основании такое самоуправство?
— К сожалению, не самоуправство, а по разрешению районного Совета. Думаю, по знакомству.
Это мне председатель домового комитета отвечает с иронией и головой трясёт — у него при волнении всегда голова двигается активно.
— А кто кому знакомый? — спрашиваю. — Кто кому, может, ещё дальним родственником приходится?
— Никак нет, Анатолий Андреевич, про родственников ничего не слышно, а личные связи безусловно, говорят, есть. Через те личные связи можно не только что гараж поставить, а что угодно соорудить, даже плавательный бассейн выкопать во дворе и прохлаждаться в знойное время... А у нас тут дети бегают, хозяйки бельё сушат. Места хоть и вдоволь, а бензином всё же вонять будет. Пусть где хотят строят, только двор не занимают. Вы, Анатолий Андреевич, уважаемый человек, ваша подпись много значит...
— Так кто же всё-таки собирается гараж завести? — спрашиваю и в душе, чувствую, зависть головку приподняла, вынюхивает: почему-де у другого есть автомобиль, а у тебя нет и никогда уже не будет.
— Профессор Дейнека имеется в виду и директор завода Кармолин. Эти тузы заимели разрешение райсовета.
Что-то не по себе мне стало, а Клавдия тотчас вмешалась:
— Почему профессора Дейнеку тузом называете? Если он туз, так вы шестёрка, гражданин. У вас ухо-горло-нос болели когда-нибудь? Вы к этому «тузу» обращались при случае?
Гость поначалу опешил, но вскоре овладел собою.
— Извините, может быть, не так выразился, не придирайтесь. Разговор по существу веду, отстаиваю интересы...
— Чьи интересы? — не отступает Клавдия и бумажечку с подписями просматривает. — Коли райсовет разрешил, значит — можно. Свободного места у нас во дворе — ого!
— Впервые с такими странными жильцами дело имею, — разнервничался председатель домового комитета и головой трясёт, смотреть жалко. — Тут выполняешь общественное поручение, отстаиваешь интересы, а они палки в колёса ставят, коллективный протест под сомнение берут... Вы знаете, что не положено во дворах гаражи строить?
