Бурьян прёт отовсюду. Он растёт напористо и нахально, не то, что иные культурные злаки. В ожесточении я порой хватаю сапку и начинаю крушить зелёную банду...
Вспомнил — не знаю, к месту ли — банду Зелёного. Это ассоциации. Говорят, чем писатель искуснее, тем богаче у него художественные ассоциации. Не знаю... А петлюровцев тоже очень даже отчётливо помню. Пришли они в типографию, что на Железной, и учинили погром. Я убежал в соседнюю деревню и прятался у знакомых, пока красногвардейцы не выбили погань из города.
Я, мальчишка-наборщик, тогда и думать не смел, что через несколько десятков лет буду владеть целым садом, дачей. Впрочем, дача — это только название, а на самом деле — клочок песчаной земли, как в пустыне Сахара, а посредине старый железнодорожный контейнер, в котором прячусь от дождя и зноя. Всё время копаюсь в земле, поливаю грядки и, в общем, изнемогаю от сознания того, что у меня получается хуже, чем у других.
Люди подшучивают, глядя на мои бурьяны: дескать, скоро серые волки там завоют. В соседских садах то там, то тут вспыхивает пламень виноградных кустов, аккуратные дорожки меж грядок очерчены красным кирпичом-зубчаткой, кто-то высоко поднял дождевальную трубу с разбрызгивателем, тот поставил заборчик, а этот, гляди, так отделал крыльцо, что ступить боязно. Таков у нас один зубной техник. Жена его, милая хрустальная дама, кажется, в консерватории преподаёт, а копается в земле, как заправская колхозница, и рук не жалеет, хотя, правда, работает в перчаточках.
У меня тоже «музыкальные» руки, я «играю» на линотипе — волшебной машине. Она собирает буквы в слова. Сколько слов я отлил за свою жизнь! Работаю для газет. Иногда делаем брошюры. Многие фразы кочуют из статьи в статью. Я улыбаюсь. Чаще всего встречаются слова «продукция» и «мероприятие». Затем последует «однако», а сейчас вылезет, как чертополох, «между тем», а у иного так и просится «в конечном итоге» или «в общем и в целом». Я давно привык схватывать содержание текста «в общем и в целом», и это помогает мне в работе, потому что набирать легче, когда в памяти держишь не отдельное слово, а всю фразу. Профессиональный навык...
В типографии считают меня чудаком: на старости лет чем занялся, садоводом сделался; для молодых дело, у тебя же и помощников-то нет, всё, наверно, бурьяном зарастает... Они не ошибаются.
— Очень оно нужно тебе, то хозяйство, — ворчит жена. — Последние силы теряешь.
— Не сад виноват, а капризы природы, — отбиваюсь я. — Вот уйду на пенсию — отдохну. А там и ты, глядишь, заинтересуешься плодовыми деревьями и цветами...
Жена фыркает, поправляя блёклую гардину над окном.
— И без твоего сада одичала. Целый месяц в городе оперетта, а ты ни разу не пригласил меня на спектакль. Между прочим, знакомый администратор уже дважды контрамарки приносил, и мы с Анной Фёдоровной в театре душой помолодели.
— Очень рад, что не отстаёшь от жизни, слушаешь арии Бонни и Сильвы. Пожалуйста, слушай, молодей. Я сам могу при надобности спеть что-нибудь... «Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье?..»
Вот так мы поговорили.
Однажды, когда я вернулся домой с работы, меня ожидало письмо. От правления садового кооператива. Я задолжал сторожам деньги, записка деликатно напоминала об этом.
Конверт был вскрыт. На нём лежали деньги. Эту «песню без слов» привычно исполнила моя жена. Она не очень дорого оплатила свою промашку: я не люблю, чтобы мои письма вскрывали. Я их получаю очень редко и, главным образом, от далёких ныне однополчан. Их тоже осталось уже не много, и потому каждое письмо мы с женой перечитываем вместе. Воспоминания, воспоминания...
Она знает всю мою военную одиссею и жалеет меня, когда невзначай вскрикну, переживая во сне роковой налёт под Песчанкой. Тогда одна бомбочка весом, что ли, в двадцать пять килограммов угостила меня осколком, угодившим в плечо. С тех пор по ночам, в снах, та бомба со свистом гонится за мной, недобитым. Однако чаще всего я вскрикиваю из-за вахманов, с которыми познакомился в дрезденской тюрьме: они до сих пор, бывает, преследуют меня по ночам дубинками и угрожают газовой камерой, если сделаю неверный шаг в бане... Ну, об этом после когда-нибудь.
...Так вот, на конверте лежали деньги и я молча их взял и сунул в карман. Рубль к рублю приношу я получку и аванс и отдаю их жене. Она складывает их в аккуратную стопочку и, привычно смочив палец, ловко перебирает, чтобы затем упрятать в фамильный тайник, куда я не имею доступа.
К зрелости она стала бережливой, даже, можно сказать, прижимистой. Клочок земли, который я обрабатываю, свидетель этому.
Контейнер за ненадобностью сбыл мне сосед Сорочинский, начальник какой-то автоколонны. Для него, например, ничего не стоило бы забросить на свой участок собор Парижской богоматери или что-нибудь в этом роде. Машины к нему идут чередой. Он уже успел воздвигнуть очаровательный домик из белого кирпича с мансардой под шифером. Её у нас все упрямо величают «Массандрой», и нет силы, которая бы вернула ей первоначальное название. Рядом возникла летняя кухня из шлакоблоков, тоже под шифером. Я давно метил на этот контейнер. Начальник автоколонны, перебравшись, наконец, в домик, сказал:
— Забирай халабуду, отец. У вас пока нет ничего... Всего десяточка. По дружбе...
У меня, действительно, нет почти ничего. Зять, строитель «пусковых объектов», как-то наведался с моей дочкой в сад. Небрежно взглянув на скромное хозяйство, он сказал, посасывая сигарету:
— Мы, папа, смонтируем вам отличный домик. Из панелей. Пусть они возят кирпич и месят раствор. Выбракованные панели, электросварка. Свяжем. Порядок. Копеечное дело. Вы, папа, не хуже...
Он что-то измерял шагами, чертил палочкой на песке, даже записывал в блокнот. Потом включил транзистор. Тактичный человек, сосед-генерал, отозвав меня в сторону, сделал замечание. Зять выключил транзистор и развёл костёр неподалёку от милой яблоньки. Я предупредил:
— Подальше бы, Коля. Припалишь.
— Ничего с вашим деревом не станется...
Они уехали, оставив пустую бутылку и чертежи на песке, которые смыл назавтра дождик. Припалённые листья яблоньки пожелтели и усохли.
Я живу в контейнере. Странно выглядит он, почерневший от дождей, среди коралловых домиков, как грибы после дождя выросших на песчаных пустырях. В это лето строительная горячка охватила многих садоводов: то там, то тут возникали штабеля кирпича, ревели самосвалы, гулко перекликались молотки. Одному мне некуда было торопиться.
— Чего не строитесь, Анатолий Андреевич, чего бастуете? — часто спрашивает меня сосед по садовому участку, массивный, коренастый, словно из бронзы отлитый, работник медицинского института Козорез. Он не медик и что делает в этом институте — неизвестно. Одно ясно, что это неутомимый труженик, настоящий умелец. Масштабы его деятельности поначалу удивили всех. Когда мы в нерешительности ещё только ковыряли песок лопатами, он уже свалил на свой участок несколько машин жирного чернозёма и первоклассного перегноя, тут же вручив некоторым из нас талоны на перегной: делай как я. Он заготовлял впрок какие-то поржавевшие швеллеры и уголки, упаковочные ящики, древние оконные рамы и отскрипевшие двери. Он ни с кем не советовался, ничьим мнением не интересовался: первым высадил клубнику, воткнул карликовые деревья рядом с обычными, устроил замысловатую поливную систему. Никто ему не помогал, всё он делал сам и даже водопроводные работы вполне успешно выполнил, орудуя разводным ключом и плашкой, которую нарезал концы.
Его внимания и энергии хватало на десяток участков окрест, он успевал побывать у каждого из соседей и посоветовать, подсказать, как поступить лучше. Он тотчас же стал как бы нашим лидером, заражая всех неистощимой энергией. Он щедро раздавал, кому что понадобится из своего хозяйства. У него можно было разжиться вентилем и куском трубы, доской, потрёпанной оконной рамой, десятком кирпичей и карликовым саженцем. Его разводной ключ побывал с хозяином не в одном саду новосёлов, топор тоже нередко сверкал в его руках за межой козорезовского участка. И времени у Козореза хватало на всех, и мускулатура играла: «Вот, мол, я какой... Делай как я». Однако делать как он не всем было под силу. Он сам, без посторонней помощи, выкопал траншеи для фундамента и огромную яму для погреба. Работал он в одних плавках, чем, правда, вызывал нарекания придирчивого и неспокойного женского сословия. Его волосатая грудь выдавала богатырскую силу, которую он, повторяю, охотно обращал на пользу окружающим.
