Моих друзей хоронят почему-то по субботам и воскресеньям. Если скорбное известие застаёт меня в саду, я спешу в город. Кладбище встречает тихую процессию буйной зеленью, грустным запахом свежевывороченной земли и — гранитом.

Впрочем, в саду я бываю не часто, и всё приходит там в запустение. Кусты клубники задыхаются в паутине сорняков. Лопоухие листья огурчиков желтеют, испытывая непрерывную жажду и авитаминоз: удобрять некогда, и гранулированная нитрофоска и мочевина лежат без надобности. Порыжели и листья смородины и малины, хотя кусты их дружно зазеленели по весне. У соседки, которая упрямо возится на грядках, поливает, удобряет, — в общем, ворожит втихомолку, — всё завидно цветёт, ни пяди не пустует, а зазевавшийся язычок никчёмной зелени тотчас искореняется сапкой. Соседка почти не общается с нами. Много лет назад проводила мужа в последний путь и теперь, не торопясь, стареет в окружении детей и внуков.

Она плохо слышит, да и видит не лучше, но в пределах своих владений — амазонка и, надо сказать, земля щедро платит ей.

Нынче, говорят, год активного солнца, чаще умирают люди, сохнут растения. На днях я потерял весёленькое деревцо. Эта груша напоминала девчину, озорно распустившую свою мини-юбочку. Внезапно она поблёкла и листочки, как по команде, обвисли.

Отставной генерал, сосед, неторопливый и очень хозяйственный, покачал головой.

— Да, деревцо, я вам скажу, того... Может быть, гробак завёлся, может, ещё что... Чего-то ему не хватает.

Он дал мне чудодейственный «стимулятор роста», я поливал дерево водой и слезами, удобрял почву суперфосфатом, нитрофоской и мочевиной, поил розоватым марганцем, обкапывал корни, открывая их солнцу. Ничто не помогло. Дерево засохло. Осенью я попытаюсь посадить черешенку, а то и персик; хотя персик, правду сказать, неохотно приживается на нашей тощей земле.

Мне трудно ещё и потому, что я здесь одинок. Жена ни разу не посетила зелёный квадрат, где всходят и тут же меркнут мои надежды. Дескать, «не хочу быть рабыней этого клочка земли». Она служит кассиршей в магазине «Рыба», а ведь собиралась в актрисы и немножко даже играла на сцене. Люди говорят, что она хороша собой (ей уже под пятьдесят). Она и впрямь сохранилась удивительно: что́ фигура, что́ блеск в глазах; и лицо — без единой морщинки. В редкий раз, когда мы вместе идём по улице, я ловлю на ней нескромные мужские взгляды. Она подтянута и стройна. Мне одному дано знать, чего это ей стоит. Она почти не ест и, вероятно, поэтому часто жалуется на головные боли. У неё к тому же больные ноги — облитерирующий эндоартериит — очень редкое заболевание у женщин. Даже летом она носит шерстяные носки. Когда она была помоложе, то частенько отправлялась на юг, в Мацесту, откуда привозила коллекции открыток и ракушек. Но теперь маршрут переменился, чаще всего она ездит с внуком на недалёкую Колядву: малышу нужен лес, а его родителям, конечно же, свобода и независимость. Моя дочь, инженер-экономист в мартеновском цехе, и её муж, строитель каких-то «пусковых объектов», весьма ценят эту самую «независимость». Свой досуг они посвящают друзьям, транзистору, рыбной ловле. Отпуск — это для них непременно морской пляж. К моему саду они, разумеется, вполне равнодушны.

На днях «год активного солнца» унёс ещё одного моего соседа, человека крутой судьбы. Старый большевик, в прошлом директор крупного книжного магазина, он пошёл на фронт добровольцем, заслужил награды, лишился руки и всей семьи, погибшей от фашистской бомбы. Вернувшись в родной город, он со временем женился на довольно симпатичной женщине, вдове своего товарища. Чета дружно расходовала его персональную пенсию, и, честно говоря, я не знаю, зачем он поторопился, — «не схотел», как выразился наш дворник. Он помер от рака лёгкого, долго мучился и всё приговаривал: «Sic transit gloria mundie». Он объяснил мне: «Так проходит земная слава».

Так вот, чем больше знакомых холмиков вокруг, тем менее страха перед собственным знаком препинания.

Не то что в молодости. Приступ какого-то панического ужаса накатил на меня однажды, когда мы похоронили наборщика Васю Карпенко, подкошенного сыпняком. Был он способным конькобежцем и гимнастом. Я до сих пор не смирился с той нелепой смертью, не пощадившей чудо-экземпляр человеческой породы. Вскоре меня послали с выездной редакцией на коллективизацию, и там, среди весенних полей, обильно орошённых дождями, в крестьянских заботах об урожае и в борьбе за переустройство всего сельского уклада, постепенно избавлялся я от тягостного чувства непрочности отдельной человеческой жизни. Слава богу, как видите, достиг критического возраста и ещё при деле, а прошёл, можно сказать, огонь, воду да медные трубы. Нынче не боюсь костлявой, хотя, говорят, калиткой скрипнет — нехорошо. Это, видать, и есть то изменение психологии, которое приходит с годами, о чём пишут учёные, а мы, простые смертные, то же самое понимаем, но высказать не умеем. В старые времена какой-то мудрец заметил, что смерть — это присоединение к большинству. А недавно мне довелось набирать статью одного учёного. По ней выходит, что к двухтысячному году население земного шарика нашего так расплодится, что перегонит численность всех людей, когда-либо обитавших на планете. Вот это да...

Собрались после похорон на поминки. Приехала дочь вдовы от первого мужа, кандидат наук по оптике. После рюмки разговорились мы с нею. Оказалось, у неё под Москвой дача, с мужем дружно там трудятся. Я говорю своей Клаве:

— Учёные, видишь ли, а понимают радость в природе, лопатой и граблями орудуют, тяпкой ещё. Должно быть у человека увлечение какое-нибудь. На теперешнем языке «хобби» называется...

— Они мне, милый, не пример, — отвечает жена. — Я в навозе не умею ковыряться. Это петуху однажды удалось уклевать там жемчужное зерно, да и то в басне. Учёные, извините, тоже разные бывают.

Как видите, моя жена за словом в карман не лезет.

Услышав нашу размолвку, дочь покойного нахмурилась и вышла из комнаты. Вдова громыхнула тарелками и метнула в меня пронзительный взгляд, — нет, не взгляд, а целый пучок молний. Я, в свою очередь, переадресовал их жене. Она, сославшись на мигрень, благоразумно покинула общество. Мне бы тоже откланяться. Но не тут-то было.

Я проявил упрямство, остался.

Неловкость прошла, и мы по-прежнему вспоминали добрый характер человека, которого потеряли.

Пришёл я домой навеселе. Ха-ха! В концы концам, как говорит наш дворник, надо уметь постоять за себя. С какой стати я должен лишаться общества? А моя супруга всякий пустяк способна превратить в драму. Надо уметь сосу... сосуса... сосасу... в общем, не обострять разногласий, а развивать то, что сближает...

Жена встретила меня ледяным молчанием. Я проскользнул в соседнюю комнату, где меня ждала диван-кровать с белоснежным бельём. На сей раз и от постели повеяло холодом.

Я лёг не раздеваясь: не хватило сил. Устал я сегодня чертовски, плечо ныло, так как я самоотверженно нёс гроб (я всегда подпираю плечом гроб товарища, видя в этом последнее усилие, которое могу для него сделать).

В спальне скрипнула кровать, послышался вздох, а я сжался в комочек, ожидая шквала. Такового, однако, не последовало. Жена спала.

Сад встречает меня тихим шелестом. Уродливые огурчики уснули под поблёкшими листьями, видно, устав от единоборства со зноем и бурьянами. Только зелёные помидоры размахивают кулачонками, как бы сражаясь с кем-то. На что уж неприхотлива картошка, но и у той пожелтела ещё недавно жирная, густая ботва. Пожухли листья деревьев, свернувшись трубочкой. Это негодная тля высасывает зелёные соки. Ничем её не одолеть. В отчаянии я соскребаю эту дрянь, то и дело тревожа божьих коровок, мирно пасущихся на необъятных хлорофиловых просторах.