— Оч... хор... (т. е. «очень хорошо»), — равнодушно сказал Василий Павлович, опуская окончания слов, — сказал, как будто начертал наискосок резолюцию, и присоединился к чьей-то весёлой болтовне.

Я почувствовал себя одиноко среди гостей и ушёл на балкон. Но и там было людно.

— А выдержит ли нас этот балкон, товарищи? — спрашиваю.

— Думаете, обвалится?

— Не берусь утверждать положительно, — говорю я, — но прочность перил вызывает опасение. Нынче строители не очень болеют за качество продукции. Слышал я, что главное для них — это наряд закрыть, что ли, и форму № 2 соблюсти, тогда всё в ажуре, а именно: зарплата и, возможно, премия.

Как раз в тот момент, когда я говорил колкости, едва ли слишком справедливые (да ведь известно: седина в бороду — бес в ребро), Клавдия нашла меня на балконе. Нашла вовремя.

— Извините, товарищи, но мне нужен этот старичок, — и как это он затесался среди вас тут? — Она одарила балкон ослепительной улыбкой и пригласила меня следовать за собой.

На кухне она спросила хмуро:

— Какой чёрт понёс тебя на балкон? Ты, Анатоль, становишься невыносимым. Никак за тобой не уследишь...

— А зачем за мной следить, скажи на милость? Я что, подследственный какой? Или умалишённый? И кому надо за мной следить?

Клавдия поцеловала меня в щёку.

— Не сердись. Понимаю — тебе здесь не очень хорошо. Держи своё мнение при себе. Сегодня новоселье, и не следует его омрачать.

— Я и не собирался омрачать, — сказал я, хотя, признаться, был близок к тому. — Почему ты так плохо обо мне думаешь? У меня и на уме дурного ничего не было, — продолжал я между тем с невинным видом. — Неужели же я не умею в обществе... сосуса... сосасу... неужели не умею суса...

— Успокойся, ты умеешь сосуществовать, — согласилась Клавдия.

— Слава богу, не раз сиживал за одним столом с приличными людьми. В молодости, правда, чаще все свадьбы гуляли.

Женщины суетились на кухне, занимались своим делом. Мне же взгрустнулось, и я возвратился к гостям. Вслед за мной пришла Клавдия. Кто-то провозгласил тост «за родителей новосёлов». Кто-то крикнул «горько!» Смешно, конечно. Ну, мы с Клавдией поцеловались. Люди за столом аплодируют. Я выпил рюмку свою до дна и говорю:

— «Она меня за муки полюбила, а я её за состраданье к ним». Это Шекспира сочинение, «Отелло» называется. Мы познакомились в драмкружке. Она хотела стать Ермоловой, а я — не помню уж кем. Вместо того, без лишних рассуждений пошли мы в загс. Две подушки у неё было приданого. Третью вскоре купили. Нынче в белую фату невесту выряжают, такси с бубенчиками при лентах, жених чуть ли не во фраке... В наше время ничего такого не было. На девушках красные косыночки, парни в сатиновых косоворотках щеголяют. Ну, говорят, поколение гражданской войны. Никакой красоты в жизни не понимало. Теперь — другое...

Гости, занятые беседой, умолкли, мной интересуются. Разглядывают, словно я разновидность какая. Клавдия их угощает, отвлекает; против меня, чувствую, недовольством кипит — что-то не в тон я сегодня выступаю. Нет-нет, а метнёт из-под рисованных бровей взгляд — огонь, конец света.

Может, и в самом деле стал я брюзгой, каких немало среди нашего брата, пожилого люда? (Есть у меня сосед, недавно на пенсию вышел. Всем недоволен. Сидит на бульварчике, созерцает, комментарий даёт. И то ему не так, и это не по нем. Разболтались люди, мол, никакого порядка, не боятся ничего. Главное для него, вижу, чтобы люди боялись. Хотелось бы ему видеть вокруг себя запуганных. Но это я между прочим вспомнил...)

Управляющий трестом Сергунцов стал возражать мне:

— Напрасно, Анатолий Андреевич, нападаете на фату. Не старые, небось, времена, когда за галстук на шее из комсомола гнали как мещанский элемент.

— Почём вы можете судить про старые времена? — спрашиваю. — Вам ещё сорока нет. Я-то, к примеру, помню, а вот вы откуда знаете?

— Во-первых, мне больше сорока, — отвечает. — А потом, люди рассказывают. И литература имеется.

— Верно, что литература, читывали. Она, между прочим, ещё кое о чём рассказывает. Как Павка Корчагин, к примеру, лес заготавливал, как за революцию жизни не жалел...

Переглядываются гости. Все понимают, на Корчагине, можно сказать, со школы воспитаны и прошлое уважают. Ну, времена нынче другие, цивилизации больше и задачи посложнее. Дело Павки Корчагина неплохо идёт, молодёжь не сплоховала, и модная одёжка — не помеха. Главное — суть...

— Может, вы ещё против мини-юбочек? — спросил кто-то с усмешкой.

— Или против того, что девчонки в брюках щеголяют?

— Нет, — говорю, — я модам не противник. Хочу я с вами другой вопрос обсудить. Более существенный. Деловой. Хотя, может, и не по душе кое-кому придётся...

— Какие такие деловые вопросы за праздничным столом, Анатолий Андреевич? Приглашаю тебя на тур вальса.

Это опять Клавдия. Она не дремлет. Она оказалась тут как тут. Как опытный машинист, она затормозила паровоз перед внезапным препятствием, уберегла состав от крушения.

Покружились в танце.

Она говорит:

— Тебя вроде подменили сегодня, Анатоль. Вроде и не выпил лишнего, а беспрестанно задираешься. Чего тебе надо?

— Домой поедем.

Домой нас отвезли на «Волге». У Николая ещё догуливали, а я свой вопрос увозил с собой и был благодарен Клавдии, которая сонно покачивалась рядом. Право же, хорошо, что она помешала мне затеять дискуссию, которая испортила бы вечер хозяевам новой квартиры и их гостям.

— Три комнаты — не бог весть какой дворец, — сказала Клавдия, когда мы остались одни. — Я ведь всё знаю, весь твой вопрос. Ему, наверно, положено.

— То, что кем-то положено, не всегда обязательно брать.

Я плохо спал в эту ночь.

Не стало Николая Романюка. Скончался он внезапно и, как говорится, на трудовом посту. Объяснял ребятам что-то по работе, а затем перешёл на футбол, помянул арбитра, который важнейший матч закончил на пять минут раньше срока и с тех пор получил прозвище «беспятиминутсудья». Ребята рассмеялись, а Романюк схватился за сердце...

Были печаль и медь. До самого проспекта его несли на руках, венки колыхались, как чайки на волнах, и от поступи всех полиграфистов города, к которым присоединились строители комбината, казалось, дрожала земля.

Только вчера он распоряжался в наборном, улыбался, покрикивал, суетился, привычно пощипывал двумя пальцами свою рыхлую, розоватую щёку, выбритую до синевы. И уже нет его.

Когда умирает наборщик, все слова, сложенные им в течение жизни, выстраиваются в почётном карауле. Об этом рассказывал нам в давние времена Иван Максимович Конотоп, большой любитель пофантазировать. Я поверил. Линотипы остановились, и все слова ушли на похороны. Заголовочные шрифты волшебно собирались в скорбные фразы. Тысячи нервов связывали Романюка с цехом. Он враз оборвал эту связь, и цех как бы кровоточил.

Среди провожающих я вдруг увидел старого Шевчука. Белые усы, чуть тронутые табачной желтизной, обвисли, и он сам поник больше, чем всегда. Взгляды наши встретились, он кивнул.

— Кто бы мог подумать! Такой Коля... — сказал он, протягивая мне руку.

— Смерть не разбирает, — ответил я. — Сошлась серия, выпал и номер на сей раз. Что у тебя, Фёдор Кириллович?

Видно, только и ждал он этого вопроса, так как недвижная и хмурая маска его лица вдруг осветилась страданием.

— Конец мне, — сказал он вполголоса.

Мне показалось, что я ослышался.

— Что ты? Зачем такое?

— А то, что жизни мне всё равно нет на старости.

Я промолчал, догадываясь, что́ тяготит его. Сам он во всём виноват.

— Сам же я и виноват. — Он словно подслушал мою мысль. — Не так, выходит, жил. Озлобился. На сына, на невестку... Ты нашего Конотопа помнишь?

Я кивнул.

— Фантазёр большой был. Буква — колосок, много букв — нива. Помнишь? Одна буква — буква, две буквы — слово. Держись сло́ва, в слове буква крепче. Слово ни ветра, ни зноя, ни стужи, ни дождя не боится. Смерти не боится. Ты помер, а слово — осталось. В оккупацию не стало Конотопа...