— Знаю. Он — хороший пример, как жить надо.

— Он — да, — подтвердил Шевчук. И без видимой связи продолжал: — А мне худо. Не ценил того, что было. Внуки, знаешь, что́ это?

— Я-то знаю.

— Ну вот. Две внучки, как козочки. У одной бантик и у другой. Одна постарше — голосистая, всё поёт, всё поёт. Я же в стенку стучу как заведёт. Надо же. Злобствовал, выходит, на детей. А она: «Пусть всегда будет солнце. Пусть всегда будет мама». Вот один живу...

Я кивал головой. Утешать его не мог. Мы уже стояли там, где надлежит думать об усопшем.

Видел я и Степана, сына Шевчука. Он не подходил к отцу; видно, обида ещё не прошла и вряд ли когда-нибудь пройдёт.

Но тут уж я не мог стерпеть. Подошёл к Степану и спросил:

— Как у тебя с отцом, Степан?

— Никак.

— То есть?

— Ни он к нам, ни мы к нему.

— Не дело это.

— Насолил он мне, вспоминать тошно.

— Всё же отец. Ему трудно одному.

— Пусть бы не мучил. Жили бы вместе...

— Надо забывать старые обиды. Сходи к нему.

— Не пойду.

— Нельзя быть бессердечным.

— Он мне чуть семью не развалил. Вы же знаете.

— Знаю. И всё-таки побывай у него. И не медли, слышишь? Ожесточился твой папаша, мы ему, типографские, правду в глаза сказали. А теперь — отошёл душой, оттаял.

Звуки похоронного марша сливались с причитаниями жены. А ведь говорят, надо жить, умирать и хоронить тихо. Только рождаешься с криком — и то неосознанным.

Степан, кажется, понял меня.

— Ладно, Анатолий Андреевич.

Когда всё было закончено и мы покидали холмик, я увидел зятя. Он стоял у зелёной «Волги», невозмутимо покуривая сигарету, и взглядом приглашал меня в машину. Я прошагал мимо автобуса, мимо такси, мимо товарищей, мимо начальников и распорядителей, и один бог знает, что делалось в моей душе. За мной приехала машина!

— Как ты здесь, Николай? — спросил я. — За кем приехал?

— Садитесь.

— Надо бы помянуть друга.

— Вам нельзя.

Коротко и ясно. Нельзя. Он всегда всё знает — что́ можно, чего нельзя.

Хорошо мне стало, вижу — забота.

Привёз меня домой. Клавдия ласково:

— Не очень устал? Садись к столу, поешь. Коля тебя от поминок уберёг. Устал? Ещё бы, весь день на ногах!..

В самом деле, потрудился я изрядно. Особенно ныло плечо: я оказался повыше тех, кто вместе со мной нёс гроб.

— Приляг отдохни, голубчик.

Понял: слишком близко снаряд разорвался, они и встревожились. Романюк-то помоложе.

— Ничего со мной не случится, — говорю. — Зря Николай беспокоился. Я ещё парень-гвоздь.

А самому плакать хочется.

Вот когда я понял, кто такой немногословный Николай. Конечно, деляги и среди таких имеются...

Вообще сорокалетние наши — жестковатые парни. Но от дела не бегут. С утра до ночи — экономика, текучесть кадров, нехватка материалов, трест, выговор, форма два, сметы, перерасход, главк, выговор, перспективный план, переброска, срочный объект, распыление, консервация, партийно-хозяйственный актив, отчёт, баланс, фонды, министерство, выговор, сводка, авария, рапорт, пусковой период. Киев, Москва, орден, план, экономия...

Я говорю Николаю:

— Лида жаловалась, что видит тебя раз в неделю.

— Давеча оперативка. Тут плановые объекты, за которые — голова долой, а ещё в дополнение школу надо закончить к учебному году, кровь из носу. Вне титула работ — памятник учёному. А вокруг памятника — чтоб пейзаж был достойный, не заскучать бы монументу. Горсовет набережную курирует — без единого солдата, а города бери. Набережная тоже нужна, как-никак лицо города, и я патриот, и мне хочется, чтобы речке удобно, а человеку красиво. Не выговоров боюсь — совесть подгоняет...

Вот такая карусель у Николая. В отпуск не пошёл — лето, зной, а надо «нажимать», поскольку масштаб новый, дело надо сделать и себя показать. Каждое утро зелёная «Волга» подкатывает, домой привозит затемно...

— Ты бы хоть в сад ко мне съездил, — как-то говорю ему. — Хоть бы в речке искупался, отдохнул...

Сигаретой попыхивает, мотает головой.

— Главный объект сдам, тогда — передышка.

А главный объект его — это металлургический завод, равного которому нет в Европе. Министерство, говорит, на плечах у него, ждёт первой катанки, комиссия контроля на объекте, выездная редакция. Вместе с объектом — жильё сдавать в комплексе, часто это слово приходится слышать и набирать на линотипе, очень оно нравится журналистам, да и в народе привилось. В комплексе готовится сдача: без жилья производство не примут. Лида извелась из-за этого комплекса — мужа не видит, за него тревожится, да и за себя тоже, наверно: мужик молодой, привлекательный. Ну, только про это Клавдия с Лидкой шепчутся, а я про то не думаю — чепуха. Всё больше мне Николай по душе, вхожу в его трудную жизнь, тем более, что стал он как-то поближе да поразговорчивей.

Хотя и редко видимся, а всё же как встретимся, новое что-нибудь и расскажет.

Однажды пришли они к нам, Николай с Лидой. Гляжу на зятя — на себя не похож. Редко его таким скучным вижу.

— Что случилось? — спрашиваю. — Что ты, Николай, не в себе? По службе что или с ней, с Лидой?..

— По службе.

Лида в слёзы. Николай говорит:

— Не трудись, Лида. Никто не оценит.

— Если не секрет, расскажите. Я в этих делах...

А что «я в этих делах» — и сказать не могу. Ничего я в этих делах, в строительстве то есть, не смыслю. Но на сей раз быстро сообразил.

— Хорошо, — говорю, выслушав исповедь, — что счёл возможным поделиться с отцом, с тестем, иначе говоря. Я хотя и не строитель, но в партии, слава богу, сорок лет и партийного чутья не лишился. Неладное затеял твой Сергунцов — я его ещё с новоселья приметил, человек склизкий, неуважительный. А хочет казаться приятным...

— Он тоже не виноват. На него в главке жмут.

— Жмот он, это, действительно, факт, — сыграл я на слове. — Так, как ты рассказываешь, — это худо. Что делать думаешь?

— А я уже сделал. И думать нечего.

С того, видать, и пошло. Невесёлая стала жизнь у Николая. Проявил характер — в глаза Сергунцову высказал, что́ думал. Закон, мол, есть закон, и нарушать его негоже.

Смотрел на Николая, слушал и ушам своим не верил. Неужто тот это Николай, что яблоньку мою припалил?

Рапорт этот, сказали ему, не для нас с тобой нужен, прогрессивки и так хватает. Для подъёма масс надо, для политики...

Николай же — на своём:

— Филькину грамоту подписывать не стану. А на политику нечего возводить напраслину. Она в нашей стране на правде строится.

— Ну что ж, пеняй на себя. Подумаешь, велика птица. Мы тебя выдвинули, мы тебя и задвинем.

Это ему такие слова Сергунцов говорил, что на новоселье гулял и со мной собеседование имел.

Николай мой рукой махнул:

— На объекты-то ездили, товарищ Сергунцов? — спрашивает. — В новых квартирах бывали? Нет, не у начальника управления на новоселье, а в тех квартирах, что под сдачу суём? Газ не подведён, горячей воды нет, мусоропровод, лифт бездействуют. Как сдавать будем?

— Дело дней, — отвечает. — Тут дорога́ ложка к обеду. Обязательство наше горит. Коли подпишешь — стимул появится. Бери ручку.

Николай головой мотнул — ни в какую.

— Вот он, товарищи, оказывается, какой. А мы-то верили в него... Квартиру дали.

— Моя вина, что взял.

— Как же ты теперь с Сергунцовым? — спрашиваю. — Ведь по работе вам приходится встречаться. Как он к тебе относится?

— Он умный мужик. Всё как прежде. До случая.

Лида не выдержала, напустилась:

— Во всём этом ты, папа, виноват. Учишь благородству, принципиальности. Почему не подписать то, что другие подписывают? Раз надо, значит надо. Один в поле не воин.

Вот так. В таком духе.

Господи, думаю! Кого воспитал? Кому пример подавал?

— Лида! Прекрати. Сейчас же!

Спасибо Николаю. Навёл порядок в собственном доме, да и в моей душе.

Рапорт всё же послали. Без подписи Николая. И даже в газетах напечатали.