Как в сундуке двойное дно,

так в слове скрыта подоплека,

когда подумаешь одно,

а выйдет новая морока.

Не потому, что дождь из туч

садит, как из водопровода,

а потому, что невезуч,

вздохнешь: – Хорошая погода.

Глядь, попадешь впросак опять,

дурнушке скажешь: – Ты прекрасна, –

а уж потом не расхлебать

семейной каши –   и напрасно.

Я потрясен –   какой разброд,

я с толку сбит –   какие толки:

а вдруг весь мир наоборот

идет от некой оговорки?

Ведь и пророки от наук

до несусветных истин падки:

а вдруг всё сущее вокруг –

предмет нелепой опечатки?

Как знать! Не так ли сквозь туман

всё видишь двойственно и зыбко:

а ну как жизнь –   самообман,

неустранимая ошибка?

Я не знаю, как ночь коротаю,

хоть убейте, понять не могу:

лишь руками взмахну –   и взлетаю,

и летаю –   на правом боку.

Бестелесный как ангел небесный,

я над бездной парить не боюсь,

потому я так легок над бездной,

что бессмертен, пока не проснусь.

А проснусь –   снег за окнами валит,

я на койке лежу, как лежал.

Котелок мой горяч, да не варит:

неужели я ночью летал?

Если так, значит, чудо возможно,

значит, можно ни свет ни заря

ощутить, как земля осторожно

убывает в канун января.

Стоит только мозгами раскинуть

и, покуда от сна не восстал,

вскинуть веки и руки раскинуть –

и летишь, как в полуночь летал.

Что делать мне, говоруну,

когда мне дома не сидится,

когда проворная синица

торопит позднюю весну?

Когда в распахнутом окне

гудит черемуха и тает,

когда терпенья не хватает

торчать в дому –   что делать мне?

Не лучше ль наложить запрет

на филькин труд, на кучу хлама

и посмотреть на вещи прямо?

Конечно лучше –   что за бред!

Не лучше ль из дому во двор

пройти небрежно и лениво,

и постоять, и выпить пива?

Конечно лучше –   что за вздор!

Так выпьем, разведем бобы

с гуляками и остряками!

Так нет же –   развожу руками

и слизываю соль с губы.

Ах, черт, какая дребедень!

Я злюсь и курицей мореной

на загогулине мудреной

вишу как проклятый весь день.

И надвигается разлад,

где строгость переходит в праздность,

и тяготит несообразность,

и скачут мысли невпопад.

Я сбился с ног и в тишине

руками голову сжимаю

и ничего не понимаю:

 – Что делать мне?..

Свежим утром, покуда светает

в деревянном и низком краю,

медный колокол медленно мает

безъязыкую службу свою.

Облупилась яичная кладка,

сгнил настил до последней доски.

Посреди мирового порядка

нет тоскливее здешней тоски.

Здесь, у темной стены, у погоста

оглянусь на грачиный разбой,

на деревья, поднявшие гнезда

в голых сучьях над мутной водой;

на разлив, где, по-волчьему мучась,

сходит рыба с озимых полей,

и на эту ничтожную участь,

нареченную жизнью моей;

оглянусь на пустырь мирозданья,

подымусь над своей же тщетой,

и –   внезапно –   займется дыханье,

и –   язык обожжет немотой.

Когда верблюд пролез

в игольное ушко –

перебродил прогресс,

и зло в добро ушло,

и разомкнулся круг

истории Земли,

и Свет из первых рук

явил дела свои.

Был бесконечный день,

повернутый к теплу,

и влажная сирень

стучала по стеклу.

Был бесконечный час,

пронзительный как стих,

и что-то зрело в нас,

что выше нас самих.

Неслышимый на слух,

невидимый на глаз,

бродил единый Дух,

преображавший нас.

Он зябликом в лесу

свистел на сто ладов,

да так, что на весу

сорваться был готов.

И тонкий-тонкий звук

терялся вдалеке,

и я –   как всё вокруг –

висел на волоске.

В нашем городе тишь да гладь,

листья падают на репейник,

в оголенном окне видать,

как неслышно пыхтит кофейник.

Ходят ходики, не спеша

поворачиваясь на гире,

и, томясь тишиной, душа

глохнет в провинциальном мире.

Что он слышит, мой мертвый слух?

То и слышит, что слушать больно:

как хрипит под ножом петух,

как корова мычит на бойне?

В нашем городе тишь да крышь,

что мы знаем –   не знаем сами,

но за что ни возьмись –   глядишь,

не сойдутся концы с концами.

И поймешь в невеселый час,

что на осень нашла проруха:

просвистелась она –   и нас

оглушила на оба уха.

Оголила сады насквозь

и дала разглядеть сквозь слезы,

как летят, разлетаясь врозь,

лист осины и лист березы…