Напоминание об Ивике Я лишь во сне свободен, как раб, освобожден от произвола родин и слепоты времен! Иду себе свободно в родной Пелопоннес, как Ивик беззаботный через весенний лес. Как хорошо дорогу прослушать посошком, шагая понемногу с дудою и мешком! Как радостно с пригорка висячий слушать гам и легкодумно-зорко глядеть по сторонам! А там, в зеленой шири – дубравы да луга. Коровы опустили в траву свои рога. Снопы лучей белёсых клубят лесную тьму. Воткну я в землю посох и дудочку возьму. Я горло ей продую и выпущу из рук мелодию такую, как эти лес и луг. А лес всё гуще, гуще, всё уже колея. Вперед – в просвет цветущий иного бытия! Не блудному ли сыну веселый дар с небес? Кто хочет – в Палестину, а я – в Пелопоннес! И так я заиграю, как истмийский флейтист. И отзовется с краю опушки птичий свист. Но что там? В хвойном мраке – всё ближе, ближе – ах! – не птицы, а бродяги с дубинками в руках. Они посторонятся и станут за сосной. – Своим ли прибедняться? Идемте! Кто со мной? Они переглянутся о чем-то о своем и только улыбнутся, дубинки взяв: – Идем! Один, другой и третий – все трое – напрямик. – Друзья, Зевес свидетель, нам дудка проводник. А грай в вороньих гнездах! А столько воронья! – Вы чувствуете воздух иного бытия? А солнечные пятна! А красные цветы! И голос: – Мы-то ладно, но чувствуешь ли ты? И словно шило, что ли, пронзило левый бок. И выпали от боли и дудка, и мешок. И что еще? Потемки. Я охнул – и упал. И кто-то в перепонки впотьмах застрекотал. И заскрипел, и дрелью, буравящей сучок, засвиристел под дверью – так тоненько – сверчок… Оставим объясненья. Кто ведает о том, какие сновиденья перед последним сном? Я мало жил – и много. Там умер – здесь воскрес. Но где она, дорога в родной Пелопоннес? А жизнь всё безымянней, и многие в тени. И мы, будильщик ранний, и мы с тобой одни. Лишь рядом из поселка сосновый скрип глухой да поздняя поземка по опали сухой… 1973 * * * («Еще помидорной рассаде…») On the fairest time of June.
Еще помидорной рассаде большие нужны костыли, и щели в искрящей ограде вьюном еще не заросли; еще предзакатные краски легки как однажды в году, и пух одуванчиков майских не тонет в июньском пруду. Но так сумасшедше прекрасна недолгая эта пора и небо пустое так ясно с вечерней зари до утра, что, кажется, мельком, случайно чего ни коснется рука – и нет, и останется тайна на пальцах, как тальк с мотылька. О, лучше не трогай, не трогай. Что правды? Иди как идешь своей легкодумной дорогой и тайны чужой не тревожь. Довольно с тебя и окрайны, и неба, и вспышек гвоздик. Ты, может быть, сам не без тайны, но, к счастью, ее не постиг. 1973 * * * («Заплачет иволга и зацветет жасмин…») Заплачет иволга и зацветет жасмин. И догадаешься: ты в мире не один. Так тишь колодезна. Так вёдро глубоко. Гроза промчалась – и прокисло молоко. И дуб струящийся, вобравший небосвод, как конь от мух, листвою нижнею прядет. Живи как можется, вдыхай до ломоты озон жасминовый и банный дух тщеты! Тебе ли не было отпущено с лихвой? Так слушай: иволга кричит над головой… 1973 Бывшим маршрутом Я оторвался от своих корней, а родина моя всё зеленей чужой листвой шумит над головой!.. Не странно ли, на улице Лесной уже ни леса нет, ни лесопилок – булыжник да асфальт. Летит трамвай, на крышу тень кирпичная упала, и пыль, крутясь, вдогонку понеслась, и ветер, ветер… И жалеть не надо! Я так устал от самого себя, что только бы глядеть, глядеть, да слушать на поворотах скрежет осевой, да отмечать проездом: Квас. Газеты. Цветы. Тишинский рынок. Зоопарк. Ваганьковское кладбище. Обратно. И ничего другого… Говорят, что парность – знак надежды. В этой жизни я главное, быть может, проглядел, а шум остался, неусыпный, долгий, тенистый шум, лесная благодать… Как хочется под липой постоять, под чистой липой – и увидеть мать. Она меня уже не узнает: глядит в окно и всё чего-то ждет, всё слушает, уставив наугад свой напряженно-безучастный взгляд. Еще жива, еще не умерла, но душу в бедном теле изжила – всю, за меня… И страшно сознавать, что мне любви ее не оправдать. И этот взгляд… За что? И почему? вернутьсяВ прекрасную пору июня. Китс (англ.). |
