— Не хочется мне домой!

— А ты все-таки иди. Иди!

— Не могу, друг, не в силах моих это.

— Ну, как знаешь.

Глухой фабричный гудок проревел окончание смены. Дождь все еще моросил.

Кемаль подогнал велосипед к воротам фабрики и встал так, чтобы видеть выходящих.

Его с любопытством окружили. Кого он ждет в такой поздний час? Он отвечал, что не спится…

Почти все знали его историю. Его не стали расспрашивать и оставили в покое, неохотно, правда: всем хотелось знать, кого он ждет — Хамза и Слепой Тахир работали в утреннюю смену, значит, кончили в шесть. Кого же он мог ждать?

Рядом с Пакизе вышагивал незнакомый парень, с улыбкой во все лицо. Дав себя обыскать при выходе, они вышли из ворот. Пакизе увидела Кемаля.

— Что это, зятюшка? Что-нибудь новенькое?

— Все новости у тебя.

Они пошли рядом. Пакизе повернулась к парню:

— Дело есть у меня. Еще увидимся, пока!

Парень отстал.

— Кто это?

— А, из банка один. Не твоя забота — ты думай о Решиде, о цирюльнике Решиде. Его жена, говорят, твою Гюллю уму-разуму учит. Это чтоб ты знал. Но Гюллю — молодцо́м, на своем стоит.

Они свернули в темную улочку. Пакизе взяла Кемаля под руку.

— Где ты был весь день?

— Посидел в шашлычной, зашел к нашему мастеру Мухсину.

— Куда? К мастеру Мухсину? — Пакизе даже остановилась от изумления.

— А что такого?

— И во двор входил?

— Конечно…

Пакизе покачала головой.

— А если бы тебя увидели? Ведь они живут в одном дворе с Мухсином.

— Ну и что? Аллах отдал бы ее мне или им!

Кемаль взял ее за руку.

— Забрали ее у меня! Не они, им бы я не отдал, пусть полиции спасибо скажут. Как же, взяли бы они без полиции!..

— Это верно. Я-то знаю свою подругу. Она только о тебе думает, тебя любит. Зря они стараются.

— Я слышал, за нее очень богатый сватается.

— Да, очень богатый.

— У него деньги, у нас молодость. Знаешь, что я тебе скажу? Я ради нее душу свою положить готов. Дай только срок. Говорят, мучают ее?

— Говорят. А в тот день, когда Гюллю убежала к тебе, матери ее досталось. Они втроем били — отец, сын и этот цирюльник…

Кемаль выругался.

— …живого места на ней не оставили. Я и не хожу к ним. Хамза и этот Слепой Тахир зверем на меня смотрят…

— И на меня тоже. Правда, как увезли ее, в цех не заглядывают. Но подожди, не будь я Кемаль, араб Кемаль, если они не получат по заслугам! Только вот о чем тебя прошу — сообщай ты мне, как там Гюллю. Каждый день сообщай…

— Эх, поглядим, чем вы отблагодарите меня.

Свободной рукой Кемаль обнял Пакизе по-братски, чисто и искренне.

— Сестра. Пошли тебе аллах здоровья. Кто не согласится быть рабом такой женщины! — Его рука не смущала Пакизе. В этот момент Кемаль был для нее не парнем, а просто братом.

— Спасибо, брат, — просто сказала она. — Ты мой брат.

У ворот они расстались. Кемаль скрылся в темноте грязной улочки. Пакизе пошла к себе.

Во дворе маячила тень.

Пакизе испугалась и была готова броситься назад.

— Не бойся, свои.

— Это ты? Напугал до смерти. Хорошо, что догадался прийти.

— Кто это был с тобой?

— Парень моей подруги Гюллю.

— А вы с ним запросто.

Пакизе нахмурилась.

— А что такого? Тебе-то что? — Парень смолчал и пошел впереди. Пакизе открыла дверь, зажгла лампу.

Она сбросила с головы платок.

— Не вздумай меня ревновать, ты мне не муж!

Парень застыл и испуганно уставился на Пакизе.

— Ну? — прикрикнула она и уже хотела выругаться, но взглянула на него — и гнев прошел. В мягком желтом свете керосиновой лампы парень походил безусым лицом на хорошенькую девушку и стоял — сама покорность.

Она обняла его.

— Если хочешь, я уйду, — сказал он.

— Нет, не хочу. Обними меня, ты — умеешь?

…Когда Пакизе снова зажгла лампу, ей бросились в глаза разутые ноги парня.

— Вы только поглядите на его носки, — не утерпела и съехидничала она. — Носки рваные, а еще по бабам шляется!

Парень залился краской до самых ушей. Он всерьез обиделся.

— Уйду я, — угрюмо сказал он.

— Смотри, пятки не потеряй! Снимай носки-то!

— Зачем?

— Снимай, говорю.

Пакизе села штопать ему носки.

Весь день Фаттум, отец и тетушка Марьям работали в огороде. Они и обедали вместе. А потом отцу захотелось вздремнуть, и он ушел к себе. Старая Марьям прилегла в кухне, и Фаттум осталась одна. Фаттум была довольна. У старухи — у моей свекрови, тут же поправила себя Фаттум — сон крепкий. И Фаттум останется наедине с вещами Кемаля, будет мечтать, воображая, что она вместе с Кемалем, что они муж и жена.

Фаттум тихонько прошлась по комнате, подошла к висевшей на стене одежде Кемаля и погладила его костюм. Отвороты брюк были выпачканы в грязи. Она почистила костюм и нежно прижалась к нему щекой. Ей не хотелось, чтобы «свекровь» видела ее за этим занятием, она пугливо озиралась, но старая Марьям сладко дремала.

Забыв о времени, Фаттум стояла перед фотографией Кемаля и мечтала.

Она станет его женой… Только бы сбылись мечты — она посадит Кемаля в уголке и все будет делать сама. Она не станет ему докучать — пусть ходит, куда хочет; пусть ездит в город, сидит в кафе, играет в карты или нарды[52]… Она будет возиться по хозяйству и работать с такой охотой, с душой…

Почему он не обращает на нее никакого внимания? Что а нашел в этой городской? Она же видела ее, и очень близко. Ничего особенного. Стройная девушка, что верно, то верно, да еще платье в цветочках. Может, только побелее ее… Конечно, им, городским, нехитро быть белыми да нежными. А попробовали бы они подняться до восхода и весь день жариться на солнце — небось бы тоже почернели! Фаттум подошла к зеркалу. Стояла долго, пристально разглядывая себя спереди, сбоку, в полуоборот… Что в ней плохого?

Она снова подошла к одежде Кемаля, снова погладила рукой его костюм, подняла носки, валявшиеся под вешалкой. Старые носки Кемаля. Он выбросил их. Фаттум натянула носок на руку — рваный. Она стала искать иголку с нитками, чтобы заштопать носки и сделать Кемалю сюрприз. Не нашла. Сходить разве домой?

Фаттум, осторожно ступая, прошла мимо спавшей Марьям и быстро зашлепала стоптанными башмаками по грязный дорожке.

Дождь, дождь! Ну и пусть себе идет дождь, пусть хоть снег сыплет. Фаттум нашла чем услужить Кемалю, и сердца радостно билось.

Отец сидел и курил.

— Кемаль пришел?

Дома они говорили по-арабски.

— Нет.

— Обед ему надумали варить? — От Дакура не укрылось волнение дочери, ее ищущий смущенный взгляд.

Фаттум нахмурилась.

— Нет.

— А что же?

Она выдернула из занавески иголку, взяла катушку черных ниток.

Она была зла на себя за горевшие щеки.

— Носки ему надо заштопать!

И пулей вылетела за дверь.

Старая Марьям еще не просыпалась.

Фаттум прокралась к вешалке и принялась вдевать нитку в иголку. Обычно она делала это одним привычным движением. Сейчас нитка дрожала и долго скользила мимо. Она взяла носок. Штопать его оказалось делом безнадежным. «Сюда заплату надо», — решила Фаттум. Снова идти домой?

Она решительно пошла к двери.

Отец больше ничего не спрашивал. Даже не взглянул на нее.

Отыскав подходящий лоскут, она молча вышла.

Заплатка легла хорошо.

Фаттум довольно улыбнулась и принялась за другой носок. Незаметно для себя она запела.

Фаттум едва услышала звонок. Она затрепетала, выпрямилась, прислушалась. Кемаль был уже у дома.

Он слез с велосипеда и вел его по грязи к дверям.

«Опять в комнате свет, неужели она и сегодня торчит у нас», — поморщился Кемаль. Видеть ее не хотелось.

На пороге стояла Фаттум и светила ему. Кемаля передернуло. Бросив велосипед, он вошел в дом, даже не взглянув на нее.

Фаттум подняла велосипед, втащила его в дом и прислонила к стене. Потом принесла лампу и поставила ее на стол.