Ему показалось, что он задыхается.
Чем жить? Где то время, когда из-за красавца Джемшира ссорились женщины, а деньги текли рекой? Почему он не знал им цены? У него была бы теперь, к примеру, кофейня. Он заходил бы по вечерам, чтобы подсчитать выручку. Две тысячи чашечек кофе по десять курушей, итого двести лир. Половину — в дело, половину — в карман. А сто лир в день чистыми — немалые деньги. Он жил бы, как Музафер-бей. Правда, Музафер тратит в день не сто, а тысячу лир, а может быть, и того больше, но никто и не собирается тягаться с беем. Джемшир обошелся бы и сотней. Только бы не заупрямилась эта девчонка… Они пригласили бы Рамазана, выпили бы… Он повернулся к Решиду:
— С того дня он так и не заходил?
Решид сделал вид, что не понял.
— Кто?
— Рамазан-эфенди…
— Нет, не заходил. Только бы твоя Гюллю не заупрямилась…
— Упокой аллах душу отца твоего. У нас с тобой одни мысли…
Он опустился на скамейку рядом с Решидом.
Решид продолжал:
— Если бы твоя Гюллю не заупрямилась…
— Бутылка ракы, закуска… Гюллю прислуживает парню… — стал воодушевленно расписывать Джемшир.
— Упокой аллах душу отца твоего!
— Девчонка изредка прислуживает… А потом мы оставляем их вдвоем…
У Решида заблестели глаза.
— …И говорим Музаферу: простите, Музафер-бей-эфенди, но так случилось, что молодые сотворили глупость…
— И Музафер-бей…
— Отвечает «хорошо», женит племянника на Гюллю, и делу конец.
Решид хлопнул в ладоши и потер руки.
— А в один прекрасный день, — мечтательно сказал он, — когда всевышний призовет Музафер-бея…
Они умолкли, и каждый стал представлять себе, как всевышний призовет Музафер-бея, как все состояние останется его племяннику Рамазану, то есть теперь уже мужу Гюллю, а мужу Гюллю — значит Гюллю. А если Гюллю, то…
Тоски как не бывало. Джемшир выпрямился. Он почувствовал неожиданный прилив сил. Музафер-бей закатывает глаза и переселяется в лучший из миров, а Джемшир — в его имение, на правах тестя Рамазана-эфенди. И пусть везут сюда сеялки, веялки — для него это не имеет уже никакого значения.
Он покосился на Решида. Тот сидел с закрытыми глазами и раскачивался как маятник. Ведь если состояние перейдет к дочери, опекуном будет Джемшир. Но дела Джемшира всю жизнь ведет он, Решид, и никто другой. Человек, который без ведома Решида за всю жизнь не решался сходить по нужде, становится хозяином имения… Кому он поручает дела, как не своему верному Решиду…
— Выдав девчонку за племянника бея, надо устроить ему автомобильную катастрофу… — тихо сказал Джемшир.
— Или пустить ему пулю в лоб! — Решид разрезал воздух рукой.
— Точно. И да простит нам это аллах и сделает сладкими последние годы нашей жизни. И бей перед аллахом не в обиде: попировал всласть! Не грех и нам немного попользоваться!
— Попользуемся, это точно…
— Ты будешь при мне, брат Решид. А твою цирюльню к черту в ад…
Решид с презрением оглядел убогую каморку.
— Не жалко.
— А заодно мы пошлем ко всем чертям и лавочку этого Гиритли.
— Отец наследницы миллионов Музафер-бея не снизойдет до грязной шашлычной Гиритли!
— А то и в Стамбул переедем, а, Решид?
Но Решид не согласился.
— Нет, совсем уезжать нельзя. Нельзя доверять имение чужим рукам. Будем наезжать туда в зимние месяцы, Когда здесь работы кончаются.
— На пальцах перстни, — вслух мечтал Джемшир, — часы у нас на золотой цепочке… И мчимся мы себе в Стамбул!
— Поездом!
— Никаких поездов.
— Машиной?
— Самолетом, вот!
Этого Решид не мог себе представить.
— В самом деле? — проговорил он и захихикал. Он взял со столика перед зеркалом флакон с полуобнаженной девицей на этикетке и уставился на нее. Он уже видел себя в самолете рядом с такой девицей. Он закрывает глаза. Ровно рокочут моторы самолета, в кабине — немного пахнет бензином. Он кладет руку на талию девицы, и она подвигается к нему. И вот уже под ними Стамбул…
Джемшир закашлялся. Решид открыл глаза и вздохнул. Ему стало грустно. Повернувшись к Джемширу, он сказал:
— Чего только не придет человеку в голову. — И выругался. — Эх, деньги, деньги. Человек молодеет, когда у него есть деньги. Он не знает препятствий и может еще раз жениться!
Джемшир расхохотался!
— Что так мало? «Раз!» Два, три, пять, десять раз… Были бы деньги. А что, Решид, — сказал он, вдруг посерьезнев, — не пригласить ли нам и вправду этого Рамазана-эфенди? Чего тянуть-то…
— Пригласить можно. Ты только приглядывай за девчонкой! Как бы она не сбежала до этого к своему арабу.
Джемшира опять охватила тоска. Ну забрал он ее с фабрики, ну запер дома. А кто знает, что придет в голову взбалмошной девчонке. Возьмет и сбежит. Правда, Хамза не спускает глаз с того парня, хвастает, что нагнал на него страху. Но кто может поручиться, что не нагрянет беда. От этой девчонки всего можно ожидать. Он вспомнил, как она собрала у дверей весь квартал. Да, от нее всего можно ожидать.
Он встал.
— Ты куда? — спросил Решид.
— Домой. Пойду взгляну на нее, — объяснил он.
— На Гюллю?
— На кого же еще? Растревожил ты меня, брат.
— Это правильно. За ней нужен глаз да глаз. Вернешься?
— Зайду ко второй жене…
— Разве сегодня получка?
— А ты что, забыл?
— Ну, тогда до вечера…
— До вечера… Встретимся у Гиритли…
Решид проводил его до дверей, задумчиво посмотрел вслед удаляющемуся Джемширу и вернулся к своему стулу. Надо будет не просто пригласить Рамазана. На этот раз надо действовать умнее. Он шепнет ему пару слов насчет того, что Гюллю, мол, согласна, и парень разойдется. Мать выпроводим, а потом пусть Музафер-бей платит и за выпивку и за «закуску». Ну, а если девчонка заартачится? Если она, как это у них говорится, «уже отдала свое сердце другому»? Этому арабу?
«Дурак, — сказал он себе в зеркало, — конечно же не тебе». И отвернулся.
«Если бы это была моя дочь!.. Ну и что бы ты сделал?» — спросил он и представил себе Гюллю, какой видел ее в последний раз — сильной, с насупленными бровями. Получалось, что рядом с ней он просто старикашка. А она вон какого великана не побоялась. Решид вспомнил Джемшира с открытым ртом под градом тарелок…
Он выдвинул ящичек, достал тряпку и принялся от нечего делать вытирать пыль с зеркала. Но напротив цирюльни остановился фаэтон. Решид бросил тряпку и кинулся на улицу: из фаэтона вышел сам Ясин-ага.
— Вай, ага… Каким ветром, каким течением?.. — Решид подхватил Ясина-ага под локоть, а другой рукой показал на открытую дверь цирюльни.
— Ни ветром, ни течением. Просто захотелось тебя повидать. Селя-я-мюн-алейкю́м!
Ясин-ага вошел в цирюльню. Решид забежал вперед и приветствовал дорогого гостя:
— Веале-е-йкюмю-селям, добро пожаловать. Прошу… — И он побежал за стулом. — Чашечку кофе?
— Без сахара, — предупредил управляющий имением. — Но не торопись, дай отдышаться…
Решид покорно присел на табурет.
— Откуда, Ясин-ага?
— Да вот, по соседству остановился… Берем с фабрики жмых. Ну, пока там нагружают, забежал к тебе передохнуть. Ну, а что нового у тебя?
— Да ничего, что может быть нового? Варимся в собственном соку… Живем потихоньку.
— Да поможет вам аллах.
— Что-то в последнее время совсем не видно Рамазана-эфенди?.. — сладенько пропел Решид.
Ясин-ага ответил не сразу, хотя момент был удобный. Можно было завести разговор о видении имама, и не пришлось бы ничего объяснять. Вместо этого Ясин пошевелил пальцами и велел распорядиться насчет кофе.
Решид побежал в соседнюю кофейню, а Ясин-ага стал рассматривать цирюльню. Запыленные зеркала, два столика с облупившейся краской, два кресла, на стенах табличка с арабскими надписями из Корана. Его заинтересовали эти надписи. Он никогда не учился грамоте, но говорил, что арабские буквы улыбаются смотрящему на них человеку. Новые, латинские[44], казались ему какими-то чужими, мрачно двуликими, гяурскими и враждебными, и когда они попадались ему на глаза, он отворачивался.