– Моя первая кассета, подкинувшая, кстати, и первую любовь.

– Неужели доктор Грант? – коварно усмехнулся Том, прекрасно зная заранее, что ответ будет иным.

– Только доктор Малкольм. – Я вдруг ясно представила восьмилетнюю девочку, зачарованную безумно реалистичными динозаврами. Конечно же, они привлекали меня больше, чем обаятельный мужчина по имени Йен Малкольм. Гораздо позже я всмотрелась в его удивительную красоту, сотканную из острой нежности и соблазнительной дикости, чего-то необузданного и страстного, сияющего в каждой строго выверенной черте. Он поразил наповал, покорил моментально неповторимой, обезоруживающей улыбкой, потоком невыразимой мощи, только успев появиться в салоне вертолёта и заговорив о теории хаоса. Повзрослев я, вероятно, сама того ясно не осознавая, пыталась высмотреть в других мужчинах схожую силу неотвратимого притяжения, тайны и жажды неукрощённой души. Искала тот же исток горячей энергии, перекрывающий дыхание. И мне удалось прочувствовать то же напряжение, жар и неодолимую свободу. Вместе с Томом. – Жизнь… М-м…

– Находит путь, – подражая мягкой, но с оттенком тревоги интонации Йена Малкольма, продолжил Том его слова, которые превратились в явление, существующее отдельно от фильма.

Я не сдержала улыбки, настоящей и робкой, она расцвела вопреки внутренним барьерам и предельной осторожности. В ту минуту мы словно перенеслись в девяностые, под защитный покров детства, разделили глоток радости и восхищения. Рассмотрели друг в друге любопытных, ищущих приключений детей, ещё не покалеченных одиночеством и призраками прошлого. Не обречённых прятаться от пожирающей пустоты.

– Отлично, мистер Эдвардс, тест успешно пройден. Я не упустила ни одного фильма с Джеффом Голдблюмом, и он до сих пор остаётся для меня неподражаемым. Слишком сильное произвёл впечатление. Сначала пленил его яркий, насыщенный образ, а потом неудержимая воля к жизни, открытость и доброта… Желая стать актрисой, я хранила наивную надежду однажды хотя бы мельком увидеть Джеффа или даже ухитриться сказать «спасибо». Просто спасибо, без уточнений, которые ни к чему выслушивать.

– Думаю, тебе нужно ещё несколько раз потренироваться, и ты обязательно кинешься на капот автомобиля, в котором будет ждать ничего не подозревающий Джефф, – второй раз за вечер Том припоминал обстоятельства нашего знакомства, ему определённо нравилось вплетать их в контекст любой удобной ситуации. – А я был в восторге от динозавров. Отчётливо помню тот долгожданный день, когда мне не терпелось увидеть этих гигантских милашек, воплощение детской мечты, настоящий прорыв в использовании спецэффектов, ещё не приевшихся публике. Я вырос на фильмах об Индиане Джонсе, обожал «Челюсти» и «Инопланетянина». И разве я мог тогда всерьёз предположить, что сам Стивен Спилберг вдруг захочет встретиться со мной. Знаешь, у актёров есть привычка повторять что-то вроде: «Я уезжаю в отпуск, меня нет ни для кого, кроме Стивена Спилберга». И, естественно, имеется в виду, что легендарный режиссёр в действительности вовсе не позвонит. Никогда.

– А тебе позвонил?

На тот момент я ещё не смотрела фильм Спилберга, в котором снялся Том, но наблюдала за развитием этой трогательной и сильной истории, сияющей на сцене театра года четыре назад.

– Позвонил моему агенту, – Том рассказывал с удовольствием, выглядел неописуемо счастливым ребёнком, для которого падающие звёзды исполняли даже самое невозможное. – Я тогда был на съёмках «Снов Девяти миров» в Лос-Анджелесе, и, конечно, посчитал это неудачным розыгрышем. Но вот я уже попиваю кофе, смущённо беседую его ассистентом о погоде, «Гиннессе» и теннисных кортах, как вдруг внезапно появляется Стивен и поддерживает разговор, восклицая, что он тоже любит «Гиннесс».

– Поболтать о пиве с таким феноменальным гением, как Спилберг… Знаешь, тут даже моё великое везение померкло. А почему он выбрал тебя на роль сержанта Бейкера?

– Каким-то чудом ему удалось оценить, как я играю солдата в одной из своих самых ранних работ. Я только окончил академию и принял участие в документальном историческом проекте «Солнце в тумане». И, судя по всему, эти десять минут экранного времени оказались судьбоносными.

– Можно было вообще нигде больше не сниматься и ждать, пока он откопает старые записи и обратится с заманчивым предложением. Но я очень рада за тебя. Ты работал с Браной, Спилбергом, Алленом… От такого сочетания голова кругом идёт.

– И тебе ещё не поздно продолжать стремиться к Джеффу, – в невыносимо пронзительном взгляде искрились надежда и лёгкий укор. – Ты можешь вернуться к учёбе, разве не так?

– Может, это всего лишь несбыточная мечта. Ну, знаешь, из разряда тех, что остаются лишь мерцающим светом за горизонтом. Каким-то болезненным напоминанием о жизни, которой не случилось. – Я вскочила с места и подошла к перевёрнутой ковбойской шляпе, придавленной десятью дисками в блестящих упаковках. В них застыли звенящий аккорд эпохи и крепкий дух, рождённый за океаном. По обе стороны от маленького плоского телевизора на комоде расположились две мои личные реликвии: коллекционные диски известных кантри-исполнителей и видеокассета, подаренная матерью. Два полюса, два ориентира. – Кто знает, вдруг мне суждено завести ферму где-нибудь в Вермонте и торговать на ярмарках, насвистывая причудливые мотивы.

Том приблизился и замер рядом, разглядывая сложенные веером диски:

– Ты любишь кантри?

– Парень по имени Тревор заставил. Он часто возникал посреди ночи под окнами и изображал Хэнка Уильямса. Завораживающе играл на гитаре, врывался в тишину громким пением, ждал, пока я выгляну и примусь прогонять его, тайком предвкушая очередную серенаду. Тревор, наверняка повторяя за каким-нибудь вечным бродягой, утверждал, что вся наша жизнь – это непредсказуемая, долгая дорога домой через боль, удовольствия и преграды. И только музыка кантри способна настроить скрытые в глубине души механизмы, починить компас и задать нужное направление. Привести нас к самим себе… – я поспешила оборвать цепь воспоминаний о Треворе, режущих по живому. – Но мы разошлись полтора года назад, а после него остались лишь охапка дисков и горькая тоска по тем изумительным краям, которые никогда не были моим домом. И я не могу понять, почему, слушая Джона Денвера, поющего о горах Западной Вирджинии и сельских дорогах, мне вдруг начинает казаться, что я в действительности ни разу не была дома. Даже квартирка в Форест Гейте видится чужой, жуткой и холодной.

– Давай включим Джона Денвера и узнаем, – непринуждённо предложил Том, а я не нашла причин возразить. Достала из упаковки диск и вставила в музыкальный центр, устроенный на полу. Старый «Сони» с отвалившейся кнопкой, купленный за гроши у разносчика Кенни.

Спустя пару глухих щелчков неторопливый, зачаровывающий перелив гитары заструился из потрёпанных колонок. В этой мелодии таяли секунды февральского вечера, лениво перетекавшего в загадочные тени пленительной ночи. Зазвучал приятно обволакивающий голос с подрагивающим эхом:

Почти небеса, Западная Вирджиния,

Голубые хребты, река Шенандоа,

Жизнь там стара, старее деревьев,

Моложе гор и растёт подобно ветру.6

– Потанцуем, Вивьен? – Том легко подал руку, покачиваясь в такт музыке, льющейся звоном весенних ручьёв.