Задумываясь о том, существовал ли в действительности националистический «уклон», нужно определить сначала, что под этим уклоном понимать. Конечно, такой борьбы за национальную автономию, как в современной Стране басков, на Украине тогда уже не было. Но Сталин предпочитал действовать с большим запасом прочности, наказывать за потенциальный уклон, так сказать, авансом.

Если нельзя полностью уничтожить стремление нации к свободе и достоинству, то надо это стремление неуклонно подавлять, не позволяя ему выходить за определенные рамки. Пишет, допустим, поэт стихотворение «Люби Украину», пожалуйста, пиши, но здесь же поясни, что любить Украину нужно обязательно в социалистическом виде и только в составе СССР, если же это не сказано, то автор — буржуазный националист. Такое обвинение нависло над Владимиром Сосюрой (кстати, членом партии с 1920 г.), опубликовавшим стихотворение на указанную тему через несколько лет после войны. Надо было признавать ошибку и сделать это быстро. Не слишком приятно для уважающего себя человека — каяться в преступлении, которого не признаёшь. Все же уломали поэта, ведь речь, без преувеличения, могла идти о жизни и смерти. Несколько лет после этого ничего не публиковал Сосюра.

Однако вернемся к показательным процессам. Их было три, проводились они в Доме Союзов. Публичность, конечно, была условной, поскольку вход разрешался по специальным пропускам. Освещение в прессе — хотя и широкое, но абсолютно тенденциозное.

Длительность процессов — от шести до двенадцати дней. Количество обвиняемых — от пятнадцати до двадцати одного. Приговоры единообразны: расстрел. Правда, если на первом судилище смертная казнь оказалась поголовным уделом, то на двух последующих открытых процессах, чтобы соблюсти декорум, по 3–4 человека получали сроки заключения. Потом их все равно убивали.

О главной фигуре показательных процессов, Вышинском, умолчать нельзя. В те годы он был прокурором СССР и поэтому выступал в качестве государственного обвинителя, Старый меньшевик, превратившийся в большевика лишь в 1920 г. Прошлое Вышинского мало интересовало Сталина. Важна была полная свобода прокурора от любых моральных и юридических предрассудков.

Он мог патетично, не брезгуя и полуплощадными выражениями («…Бухарин, эта проклятая помесь лисы и свиньи…»), издеваясь, обвинять подсудимых в чудовищных преступлениях, которых те не совершали, о чем этот проживший более пятидесяти лет политик и эрудит не мог не знать. В то же время — юрист по образованию — Вышинский строил выступления в соответствии с процессуальной практикой, что придавало судилищам какую-то видимость законности, а его речам — гран убедительности.

Создал юридическую базу, позволившую многочисленным следователям, судьям, членам «троек» отправлять на тот свет людей как бы на законном основании.

Мы цинизма не любим и просто так не убиваем. Нам теорию подавай. И Вышинский не плошает. Мельчить наподобие Шерлока Холмса, сличавшего почерки или определявшего сорт сигарет по их пеплу, — не нужно. По Вышинскому, действовать следует так.

На основании добытых фактов, пускай в сущности совершенно невинных, создается криминальная легенда. Это уже само по себе считается веским доказательством. А если еще и добывается «признание» жертвы, в чем органы, как известно, преуспели, то дело сделано.

Допустим, обвиняемый Смирнов, будучи в загранкомандировке, встречался в Берлине с сыном Троцкого Седовым. Это факт. Ну, а домыслить остальное нетрудно, надо лишь отбросить подальше всякие там гамлетовские сомнения и интеллигентское самоедство. Революцию не делают в белых перчатках!

Короче говоря, Седов передал Смирнову директиву Троцкого, по которой в нашей стране произошло объединение троцкистских и зиновьевских контрреволюционных групп. Вот и всё. Завязка для процесса, год 1936, готова. Домыслить остальное совсем просто: убили Кирова, подготавливали покушение на убийство товарищей Сталина, Ворошилова, Жданова, Кагановича ЛМ. и Орджоникидзе. В результате все 16 обвиняемых расстреляны.

С тех пор служебный путь Вышинского отличается дальнейшим восхождением. Его новое поприще — внешняя политика. Способность произносить речи, не отягощаясь истинными фактами, оказалась весьма уместной.

На Генеральной Ассамблее ООН произошла встреча Вышинского с Хартли Шоукроссом, также бывшим генеральным прокурором, а тогда — британским представителем в ООН. В своей речи Шоукросс упомянул о всемирной известности, которую Вышинский стяжал себе речами на показательных процессах. Вышинский в последовавшем выступлении с неудовольствием ответил: «Я не знаю, зачем понадобилось Шоукроссу говорить о моей всемирной известности».

Не знаем и мы. Возможно, это был сарказм. Ведь иной известности лучше бы не существовать. Когда Гитлер давал установки о проведении суда над участниками заговора Штауффенберга 1944 года, он сказал:

— Процесс должен пройти молниеносно. Главное, не давать им высказываться. Их надо повесить через 2 часа после суда. Фрайслер все устроит. Это наш Вышинский.

(Фрайслер был председателем суда. Он все «устроил».)

Умер Вышинский в Нью-Йорке, 1954, будучи заместителем министра иностранных дел и постоянным представителем в ООН.

Теория Вышинского дала метастаз в психопатологии. Слышал я, в доперестроечные годы, что существует теория профессора Лунца, согласно коей критика существующих порядков есть симптом душевной болезни. Узнав о таком признаке впервые, мой друг рассмеялся:

— А что, в этом есть своя логика.

В самом деле, не станет же «нормальный» человек ради отвлеченных целей, совести жертвовать своим благополучием и покоем.

Чужая душа — потемки, поэтому трудно сказать с определенностью, испытывал ли Вышинский удовольствие, публично унижая обвиняемых. Но старался он вовсю. С этой целью не упускал даже мелких фактов, если они и не касались до существа дела.

Однажды в процессе допроса он заставил Розенголь-ца публично сознаться в том, что жена, одним утром провожая на работу, положила ему в задний карман брюк некий талисман — корку хлеба, завернутую в бумагу с древнеязычными письменами. Какой позор для. коммуниста, да еще руководящего! А ведь молодая женщина, воспитанная в религиозной семье, ясно почувствовала, что смертельный круг сжимается и помощи от людей ждать уже не приходится. Это именно тот час, когда молятся даже неверующие.

Находились, правда, решительные люди, ускорявшие, что ли, естественный ход событий и, по крайней мере, избавлявшиеся от мучительного ожидания с ничтожными шансами. Застрелился заместитель наркома обороны Гамарник; застрелился Томский — один из виднейших партийных деятелей. Погиб военачальник Ковтюх, оказав сопротивление при аресте, — личность, можно сказать, легендарная, главный герой классического советского романа А. Серафимовича «Железный поток», где он выведен под фамилией Кожух. Но таких было немного.

В сентябре 1936 года на пост наркома внутренних дел назначили Ежова, с чьим именем, после Сталина, конечно, связываются массовые репрессии дальнейших двух лет. В то время не существовало отдельного комитета госбезопасности, а соответствующие функции выполняло Главное управление (ГУГБ), входившее в состав НКВД так же, например, как и Главное управление лагерей (ГУЛАГ).

Ежов сменил на посту наркома Ягоду, который был расстрелян в 1938 г. Ягоде, в числе прочего, инкриминировалось руководство отравлением своего предшественника Менжинского, который был председателем ОГПУ с тех пор, 1926, как умер Дзержинский.

О личности Ежова известно мало. (Недавно, уже после написания данной работы, этот пробел был в определенной мере восполнен публикацией книги А. Полянского³⁷.) Член партии с марта 17-го года (официальный вариант: фактически, по некоторым данным, — с 1918 г.), Ежов довольно быстро вошел в клан руководящих партработников. Неполных 27-ми лет он секретарь Марийского обкома РКП(б) (1922), затем секретарь Семипалатинского губкома, после чего — Киргизского обкома. В декабре 1925 г. избран делегатом 14-го съезда ВКП(б). Годом 1927-м датируется переезд в столицу, где Ежов вначале трудится инструктором Орграспредотдела ЦК, а вскоре — заместителем заведующего. Фактически этот отдел был ключевым, важнейшим, поскольку ведал всеми руководящими кадрами страны.