…Иду как-то от Никитских ворот по улице Качалова (Малой Никитской). Внезапно некое шестое чувство обнаруживает специфическую напряженность в окружающей среде. Смотрю, действительно, в попутном дворике чуть в глубине стоит как бы на боевом посту перетянутый ремнями упитанный полковник восточной наружности. Еще дюжина шагов — подворотня, где вахту несет агент обычного типа, в штатском. Что случилось? Через несколько минут, когда подходил к особняку Берии с тыла, сообразил: Лаврентий Павлович обедают. А полковники и агенты охраняют. Ни дать, ни взять — завоеватели в покоренной стране.

И снова улица Грановского, где я прожил без малого сорок лет. Вспоминаю Литвинова, который жил в другом месте, но, выйдя на пенсию, приезжал обедать в «нашу» столовую. Подвижной, невысокий, дородный. Шляпа, распахнутое пальто, тонкие золотые очки. Как бы не желает обращать на себя внимания, взгляд опущен, но сам не угрюм, таит улыбочку типа «себе на уме»…

Или вот возвращаемся мы из школы с приятелем. Подходя к двери, ведущей во двор, где помещается столовая, замечаем наркома просвещения Бубнова. Наш нарком! Надо поприветствовать: «Здравствуйте, товарищ Бубнов». — «Здравствуйте, ребята. Вот, познакомьтесь, — указывает на стоящего рядом мужчину, — это нарком просвещения Украины товарищ Затонский». Ни чванством, ни самодовольством там не пахло. Увы, недолго оставалось этим, по тому впечатлению, скромным людям ходить по земле.

(Из речи Хрущева на 18-м съезде партии, 1939: «Украинский народ с ненавистью относится к буржуазным националистам, ко всем этим подлым шпионам любченкам, хвылям, затонским и другой нечисти. Эти изверги, отбросы человечества прокляты трудящимися Советской Украины». Как эхо, вторил Хрущеву, выступая там же, Микола Бажан. (Затонский ныне полностью реабилитирован. Также реабилитированы Любченко и, видимо, Хвыля.)

В пятом доме Советов, который обычным счетом является также домом номер три, жила Фурцева. Екатерина Алексеевна — личность уникальная, так как это единственная женщина за всю историю Советского государства, которая входила в высший орган партийной и государственной власти — Президиум ЦК КПСС. Скорее всего, деловыми качествами она обладала незаурядными. Отчасти это видно из ее выступлений.

При Хрущеве пытались вернуться к стилю речей-полуимпровизаций, когда оратор обращается к собранию непосредственно, а не читает заранее отпечатанный текст. С такой задачей Фурцева справлялась явно лучше своего руководителя. Некоторые черты ее характера иллюстрируются следующими фактами, о которых я слышал от разных людей.

Большой митинг. Фурцевой понадобилось пройти сквозь цепь охраны. Офицер требует специальный пропуск. «Разве вы не видите, я — Фурцева!» Офицер вежливо настаивает. Тогда, крещендо, опять: «Я — Фурцева!!»

Показывает фотограф свежие снимки. Она гневается: «Меня же тут совсем не видно из-за этого выжившего из ума старика». И впрямь, бывший член Президиума Ворошилов немного заслонил собой действительного члена.

Когда Фурцеву вывели из Президиума (но оставили министром культуры), управляющий домом обратился к ней с просьбой, чтобы небольшую комнату, числящуюся за ее квартирой, отдать некой старушке. Комната была абсолютно обособлена и фактически никем не использовалась. На это обстоятельство комендант обратил внимание Фурцевой в ответ на ее отказ, но услышал: «Ничего, пригодится для солений».

Усиленно поговаривали о романе Фурцевой с Хрущевым. Соответствует ли это действительности, мне неизвестно, но официальная реакция на подобные разговоры была недвусмысленной. Когда Екатерина Алексеевна поехала мириться к своему мужу Фирюбину, бывшему послом в Югославии, то газеты напечатали что «на таком-то приеме посол Фирюбин присутствовал со своей супругой Фурцевой». Подобная информация — вещь у нас беспрецедентная, тем более, что эта супруга была по рангу на несколько ступеней выше посла.

Исключение из Президиума Фурцева восприняла очень тяжело. Пыталась наложить на себя руки, но врачи спасли. Это, кстати, обернулось дополнительной неприятностью для ее мужа. Не ясно, как могло получиться такое, однако за первой, срочной, помощью Фирюбин обратился в обычную (а не закрытую) поликлинику. Таким образом предмет государственной тайны оказался рассекреченным, за что Фирюбин получил строгий выговор.

Заканчивая о министре культуры, приходишь к выводу, что не очень счастливо сложилась ее жизнь. Получен выговор за перерасход государственных средств при постройке собственной дачи и сопутствующие корыстные проступки. Поэтому срочно заменили кандидатуру Фурцевой на выборах в Верховный Совет, 1974, хотя министром ее оставили. Правда, это уже было совсем ненадолго.

…Выходит из автомобиля не старый мужчина в железнодорожной форме штатского генерала. Среднего роста, полный, круглолицый. У подъезда останавливается, ждет. Подбегает шофер и распахивает дверь. Вот вам и выходец из народа.

Проходила женщина с подругой, заметив эту минипантомиму, прервала, не останавливаясь, беседу: «Тузы здесь…»

Даже ковриками додумались устилать каменные приступки, ведущие с улицы к подъездам дома Советов.

И все это на глазах у почтенной публики, обитающей в коммунальных квартирах, где порой из-за перенаселенности составляли расписание пользования ванной для еженедельного мытья. Скажем, в одной тридцатиметровой комнате подобной квартиры сосуществовало восемь человек: дед с бабкой, отец с матерью, да два сына с женами. Или жена, муж и две его падчерицы, дочери жены, — на девяти метрах. А иные москвичи жили не только без ванных, но вообще без водопровода и канализации.

После смерти Сталина коврики убрали. Сознание же переделать труднее. Следующий факт свершился лет через семь после отмены ковриков. Уже говорилось о черном ходе дома, где я жил. Дрова отошли в прошлое, последние десятилетия черный ход использовался, лишь чтобы выносить мусор и вытряхивать на лестничных клетках пыль. Навещали, разумеется, его и кошки.

Дом непосредственно переходит в соседний, правительственный, так что вблизи стыка парадная лестничная клетка с выходом прямо на улицу была общей для квартир обоих зданий. И вот в один прекрасный день жильцам нашим было запрещено пользоваться той клеткой, а так как не каждый оказался в состоянии это достаточно быстро уяснить себе, то парадные двери всех квартир просто-напросто заколотили. Жаловаться разрешалось сколько угодно. Но ходить с тех пор пришлось только по черной лестнице.

О так называемых «кремлевских» поликлинике и столовой я упоминал. Функционировали они лишь для персон, чин которых не ниже члена коллегии министерства или ответственного работника партийного аппарата. Исключения в этом вопросе недопустимы. Во всяком случае, рассказывали, что больной уже Качалов обратился за помощью в кремлевскую столовую, где имелось отличное диетическое отделение, но получил отказ. Правда, с другой стороны, известно, как в кремлевскую больницу иногда помещали выдающихся людей, так сказать, не номенклатурного типа — академиков, писателей…

Конечно, спецстоловая — немаловажная деталь материального благосостояния. Много, хорошо и — дешево. Нет причин жаловаться на грязные столы, грубость персонала или длительное ожидание. В предвыходные дни выдается сухой паек. Тогда из кремлевки косяком идут к ждущим их машинам солидные дяди, несущие громадные, но аккуратные бумажные свертки с отборными продуктами, включая икру, ранние овощи и тому подобное. Моей маме зрелище дядей со свертками не нравилось. То ли сказывалось гимназическое воспитание, то ли ранние коммунистические идеалы.

«Монсеньер собирался пить утренний шоколад… Каким несмываемым позором было бы для его фамильного герба, если бы в этой церемонии подношения шоколада участвовало не четверо, а только трое; ну, а уж если бы их осталось двое — он бы просто не пережил этого». Таким образом Диккенс в «Повести о двух городах» описывает психологию французского вельможи времен до Великой революции.