Рассказывая о последних месяцах КГБ, падающих на вторую половину 1991 года, В. Бакатин25 останавливается… опять же на 12-м отделе (жив курилка!). Сравнительно подробно говорится о тайном прослушивании телефонных и других разговоров. Об иных проявлениях оперативно-технической активности упоминается в сугубо общих выражениях. Так, в ходе «оперативно-технических мероприятий… нарушались конституционные права и свободы граждан, осуществлялось вмешательство в частную жизнь, ставилась под угрозу личная безопасность…»
Заговор в органах и шире
Показания отца о лаборатории являются по существу чисто информативными и никакого отношения к основным криминалам — троцкизму и шпионажу — не имеют. Последние были «доказаны» уже к середине ноября 1938 г., так что на последующие восемь месяцев, пока не раскрутится следствие по делу Ежова, Фриновского и других «заговорщиков», отца вполне можно было отпустить на поруки домой, прошу простить мне эту горькую шутку.
Выше упоминалось декабрьское письмо отца на имя Берии, недавно назначенного наркомом, с отказом от всех признаний в преступлениях. Этот факт известен из второго, покаянного письма, а также из показаний в суде. Но вот что любопытно. Ознакомление со следственным делом приводит к выводу, что учет документов в органах велся тщательно. Можно еще привести курьезный факт, когда выход на свободу одного из арестованных по делу врачей задержался потому, что охранники не сразу отыскали подлежащий возврату очешник, хотя и грошовый, но означенный в описи. Однако письмо отца в адрес Берии отсутствует. Почему? Можно лишь гадать. Наверняка, кратким послание не было, и его аргументы настолько раздосадовали Берию, что он приказал письмо уничтожить. Сущая мелочь для матерого уголовника в наркомовском кресле.
Примечание. Дополнительный материал (том 3) побуждает взглянуть на описанный эпизод несколько шире. Судя по словам одного из следователей Копылова, к чьим показаниям мы еще вернемся, для «специалистов» режимной тюрьмы в Суханове отказы заключенных от выбитых у них самооговоров рассматривались как штатные трудности, которые преодолевались теми же методами. В результате все возвращалось на круги своя, при этом «Отказы от показаний, как правило, протокольно следствием не фиксировались». Таков, значит, был порядок.
Жуковский «неоднократно отказывался от первоначальных показаний, однако ни одного протокола допроса Жуковского с отказом от ранее данных показаний в деле не имеется». Так сформулирован один из аргументов Главной военной прокуратуры в пользу пересмотра дела, январь 1955 г.
«Мертвый сезон» ознаменовался небольшим допросом в марте 39-го, посвященным «уточнению» октябрьских показаний о «связи и вражеской работе с Островским Михаилом Семеновичем». Через день состоялась очная ставка. Каждый признал связь с другим «по антисоветской деятельности, как участник троцкистской организации…» Разошлись лишь в деталях, с чего эта связь началась — то ли на совещании в кабинете Биткера, то ли (по версии Островского) в результате личного знакомства, которому посодействовала моя мать, поскольку «Люба Бродская работала секретарем конторы Нефтесиндиката, которой я руководил». Словом, рутина.
(Однажды году в 1931, находясь в Москве, Михаил Семенович заглянул к Любе Бродской, то есть к нам домой. Совпало это с каким-то торжеством, были гости, было весело и шумно. Островский запомнился мне как мужчина видный и живой, и еще — обладатель наручных часов с боем. С настоящим звоночком, а не нынешним «бип-бипом».)
О двух допросах, состоявшихся затем в конце мая, уже упоминалось. Первый из них рисует начальные и последующие контакты с Ежовым, его задания по шпионажу, встречи с Артнау и Гильгером. Второй допрос оформлен не протоколом, а собственноручными показаниями отца о работе начальником отдела № 12.
Гром грянул 21 июля 1939 года в виде очной ставки последовательно с Фриновским, Ежовым и Евдокимовым. Общая продолжительность допроса — два полуденных часа (время начала и окончания допроса указано впервые — одно из нововведений Берии по еще более строгому соблюдению социалистической законности. Впрочем, и оно не всегда соблюдалось.) За два часа можно наговорить немало — объем протокола 17 страниц. Начало:
«ВОПРОС ЖУКОВСКОМУ: — На протяжении ряда допросов вы упорно отрицаете свое участие в заговорщической организации в органах НКВД.
Следствие располагает материалами, уличающими вас, как активного участника заговора, и требует, чтобы вы рассказали о вражеской работе и выдали своих сообщников.
ОТВЕТ: — Я вражеской работы в органах НКВД не вел, участником заговора не был и меня никто, никогда в заговор не вербовал».
Вводится арестованный Фриновский. Следует процедура взаимного узнавания. На вопрос о взаимоотношениях отец отвечает: «Деловые. Личных счетов не было». Фриновский согласен.
Затем Фриновский подтверждает свои предыдущие показания, изобличающие Жуковского в роли заговорщика. Первый аргумент — осведомленность отца о террористических планах с применением ядов; это подробно изложено выше. О следующем доводе тоже говорилось — Ежов велел Фриновскому «положить подальше» чье-то заявление, где отец обвиняется в троцкизме и связях с заграницей. Реплика отца вполне разумна: «Если Ежов и Фриновский скрывали на меня какие-то материалы, то в этом их вина, а я о материалах на себя ничего не знал».
Вскоре «арестованный Фриновский выводится».
«ВОПРОС ЖУКОВСКОМУ: — Может быть, одной очной ставки достаточно для того, чтобы вы прекратили запирательство?
— Мне не в чем сознаваться. Фриновский меня явно оговаривает. Он даже не сказал, кем я завербован в заговор, говорил лишь о моей связи с Ежовым.
— В таком случае мы вам сейчас дадим очную ставку с тем человеком, который вас вербовал в заговор.
(Вводится арестованный Ежов.)»
Опять следует взаимное опознание. Ежов на уровне: «Это Жуковский — мой бывший заместитель и такой же, как я, заговорщик и шпион».
Вначале Ежов, сознавая угрожаемое положение отца по линии троцкизма и шпионажа, а также — «зная трусость и неуступчивость Жуковского… не считал нужным вводить его в курс заговорщических дел».
«Полностью я ввел его в курс… примерно весной 1938 г. Он тогда был назначен моим заместителем и возглавлял все хозяйство НКВД и ГУЛАГ. По ГУЛАГу у нас, заговорщиков, были особые планы, о которых я дал подробные показания, и я решил Жуковского ввести в курс дела. В это время люди, которые могли изобличить Жуковского по линии его троцкистских и шпионских связей, были уже осуждены и опасность ареста Жуковского миновала.
Я рассказал Жуковскому о существовании заговора в НКВД, что заговорщическая организация связана с правительственными кругами Германии, Полыни и Японии. Сейчас точно не помню, но, кажется, говорил ему и о нашем желании связаться с англичанами. Потом рассказал о руководящем составе заговорщической организации и о наших, планах, в частности, о планах террористических.
ВОПРОС ЖУКОВСКОМУ: — Теперь что вы скажете?
— Шпионаж признаю, участие в заговоре отрицаю.
ВОПРОС ЕЖОВУ: — Какие-либо заговорщические задания вы давали Жуковскому?
— Давал. Заговорщические задания по ГУЛАГу, (которые) я давал Жуковскому, заключались в том, что в ГУЛАГ мы направляли очень большое количество скомпрометированных людей, их нельзя было оставлять на оперативной работе, но в ГУЛАГе их сохраняли в целях создания некоторого резерва для заговора на случай переворота в стране.
Я поручил Жуковскому этих людей сохранять, не связываясь с ними по заговорщической линии, но все заговорщические задания, которые будут поступать в ГУЛАГ, проводить через этих людей…
— Давали ли вы террористические задания Жуковскому во время его работы в 12 отделе?»
Ответ носит неуверенный характер, поэтому следователь возвращает Ежова на рельсы:
