Я запер шкаф и сел на тот самый стул, который мне услужливо придвинул Колосков.

Вскоре явился он сам в сопровождении пожилого ефрейтора, скорее всего нестроевой категории. Ефрейтор нес два котелка и изрядный кус ржаного хлеба, завернутого в салфетку не первой свежести.

Ефрейтор разлил жирный борщ по щербатым тарелкам; нехитрое второе — гречневую кашу с американской тушенкой — выложил на крышку котелка и удалился так же бесшумно, как и возник.

Признаюсь, я ждал, что вот сейчас капитан достанет из заветного вещмешка пол-литра и, как бывало прежде, скажет с доброй улыбкой: «А не хлопнуть ли нам по маленькой — и для аппетита хорошо, и для настроения!» Но капитан, похоже, ничего подобного предпринимать не собирался.

Когда ефрейтор вышел, он, не поднимая головы, пробормотал:

— Перекусим чем бог послал. Вы, наверное, привыкли к лучшей еде, но уж не обессудьте, чем богаты, тем и рады!

Он развел руками и улыбнулся, но в этой улыбке не было ни прежней искренности, ни наивности.

Я сидел и невольно сравнивал двух Колосковых: одного — которого я видел сейчас, и второго — которого знал раньше. Никогда не думал, что человек может так перемениться. Мы поели без всякого удовольствия, в полном молчании.

Ну, думаю, может, хоть теперь настроение у него исправится. Но не тут-то было!, Капитан хранил молчание и даже не пытался завязать беседу.

Тогда я решил, что он ждет, чтобы я первый начал, и попытался заговорить о том о сем, но безуспешно. Он меня не поддерживал, и разговор обрывался, не успев завязаться.

Ложиться на его кровать я отказался. Тогда Колосков на мгновенье исчез, и тот же пожилой ефрейтор втащил в комнату железную сетку, которую установил на подставки и крепко перетянул сложенным вдвое телефонным проводом, сверху он постелил матрац и положил на чистую простыню вытертое байковое одеяло.

Так и не поговорив по душам, мы улеглись спать, словно были обижены друг на друга.

Я все еще продолжал надеяться, что в темноте у Колоскова развяжется язык, — мы ведь не раз ночи напролет проводили в беседах. Но на сей раз он пожелал мне спокойной ночи и затих.

Я чувствовал, что он не спит, а лишь притворяется спящим. Я тоже не спал, боясь лишний раз пошевелиться, ибо расшатанные подставки скрипели при каждом движении как несмазанная телега.

Лежа на спине и уставясь в темноту, я думал о Колоскове.

И вся его жизнь — и та, которая прошла на моих глазах, и та, о которой он мне рассказывал сам, — прошла перед памятью моей как сон…

На исходе недоброй памяти 1941 года артиллерийский дивизион, двумя батареями которого командовали мы со старшим лейтенантом Колосковым, был передан в распоряжение к тому времени уже известной Второй ударной армии.

Глубоко вклинившаяся в расположение противника, эта армия сражалась на левом берегу Волхова и занимала боевые позиции в районе станции Любань. Немцы перерезали железную дорогу Москва — Ленинград, и вокруг Ленинграда сжималось второе кольцо блокады.

Вошедшая в прорыв наша армия при посредстве глубокого рейда в тыл врага имела задание выбить немцев со станций Тосно и Любань и таким образом разорвать кольцо блокады.

Недостаточно подготовленные к этой операции, мы понесли огромные потери и в живой силе, и в материально-технических средствах.

Наш дивизион расчищал артиллерийским огнем путь удивительно смелым и отважным передовым частям Второй ударной армии, и поэтому первые контрудары врага мы принимали на себя.

Стояли очень тяжелые, полные риска и опасности, невероятно напряженные дни.

Дивизионные батареи были довольно далеко расположены друг от друга, поэтому офицеры редко виделись. А я как новичок, назначенный командиром батареи, других командиров и вовсе не знал.

Во время бомбардировки наших позиций немцами погиб дивизионный командир — майор Бокай. Вечером того же дня я получил приказ о назначении командиром дивизиона капитана Колоскова. До этого Колоскова я никогда не видел, но знал, что он командовал третьей батареей, знал также, что вся Вторая армия почитала его как отважного артиллериста.

Моя батарея глубже всех продвинулась вперед, мы стояли в середине того узкого перешейка, который с обеих сторон граничил с болотами. В полутора-двух километрах от нас находились уже вражеские позиции. В бинокль можно было разглядеть небольшой бугорок, за которым окопались немцы.

Этот бугорок был насыпан искусственно и замаскирован мхом, ветками и травой. Сделано это было так искусно, что неопытный глаз не заметил бы в нем ничего подозрительного.

На наше счастье, болотистая местность не позволяла немцам использовать танки, в противном случае они бы смяли нас немедленно.

После того как соединения Второй ударной армии прекратили наступление и перешли к так называемой «жесткой обороне», инициативу перехватил враг. Не проходило дня, чтобы они при активной поддержке авиации и артиллерии не атаковали нас. Иногда мы даже удивлялись, что после длительной артиллерийской и авиационной подготовки (которая длилась порой целыми часами) только один полк шел в атаку. Видимо, немецкое командование знало о тяжелом положении наших частей. Они берегли живую силу и пытались наносить нам ущерб с помощью авиации и артиллерии, выжидая подходящего времени, чтобы разбить нас одним ударом.

Бесконечные диверсии, внезапные атаки и беспрерывные бомбежки усугубляли положение и без того обескровленных наших частей. К этому прибавились перебои с доставкой продовольствия и трудности с боеприпасами. С тыла Вторую армию рассекал широкий Волхов, и немцы постоянно выводили из строя наши понтонные переправы или наспех наведенные мосты.

Фашистский генералитет прибег к излюбленному тактическому приему: хотя до сих пор они наступали на нас постоянно в одном и том же направлении, но главный свой удар они готовили совсем с другой стороны, всего в каких-нибудь двадцати километрах от нас, как это выяснилось в дальнейшем. Подготовка эта велась с величайшей тщательностью и предосторожностью.

Ранним утром поздней осени, на третий или четвертый день после того, как Колосков принял дивизион, дежурный доложил мне, что на батарею прибыл какой-то командир с двумя красноармейцами.

— Чего ж ты не спросил, кто он? Почему не потребовал документы? — упрекнул я дежурного.

— Да какой-то долговязый командир в такой допотопной шинели — наверняка из стрелковых частей, артиллеристы так не выглядят! Похож на только что вылупившегося птенца. На петлицах никаких знаков отличия — даже не разберешь толком, в каком он чине… Так-то видно, что командир, двое солдат с ним, — сбивчиво оправдывался мой подчиненный.

— Веди их сюда!

Я вышел из блиндажа и в ожидании гостей присел на валявшееся тут же бревно.

Вскоре появились и незваные гости — впереди шел и впрямь саженного роста детина, он был на голову выше своих спутников, а возможно, казался таким высоким из-за несуразно длинной шинели.

«Кто бы это мог быть?» — подумал я, глядя на совсем юного безбородого командира с пушистыми бакенбардами и толстыми негритянскими губами, придававшими ему вид обиженного подростка. Большие голубые глаза его глядели ласково. Только что появившись, он улыбался как-то странно, не поймешь — насмешливо или доброжелательно. Сначала он приветствовал меня по-военному, потом протянул руку и так невнятно пробормотал: «Капитан Колосков», что я не сразу понял, с кем имею дело.

«Так вот каков этот новый командир дивизиона!» — с досадой подумал я. Дивизион наш был образцовой боевой частью. И командный, и рядовой состав считался отборным. У нас такие молодцы воевали — глаз не оторвешь. А этот!.. И где только откопали это огородное пугало!

Я почувствовал себя оскорбленным и недобрым словом помянул в душе тех, кто прислал в наш дивизион этого «начальничка».

Когда после небольшой заминки я взглянул на капитана, то, прямо скажу, обомлел — его проницательный взор говорил, что он слово в слово прочел мои нелестные о нем мысли. Казалось, он понял все, что я мог подумать про себя. А на губах его продолжала играть та же непонятная, ироническая улыбка, хотя глаза смотрели по-прежнему ласково. Он снял фуражку и левой ладонью приглаживал набок свои негустые каштановые волосы.