Поскольку батареи должны были действовать вместе со стрелковыми частями, штаб дивизиона освобождался от некоторых обязанностей. Я, мой заместитель и начальник штаба разобрались по батареям. Мне досталась первая батарея.

Когда я пришел на ее новую огневую позицию, только начинало светать.

Бойцы рыли орудийные окопы, маскировали их травой и ветвями. Для огневой позиции выбрали холм, с которого открывался отличный обзор всей расстилавшейся перед ним местности. За просторной равниной чернела полоса леса. Оттуда мы и ждали появления врага.

Лишь только рассвело, к нам прибыл командир артиллерийской группы полковник Одинцов.

Я впервые увидел тогда этого сурового и опытного артиллериста. Невысокий, энергичный полковник с маленькими усиками мигом обежал всю позицию и отдал мне приказ: разделить батарею на два огневых взвода, по два орудия в каждом. Один из взводов расположить на старом месте, второй — на ближайшей высоте.

Время не терпело. На старой позиции я оставил с двумя орудиями командира батареи и одного взводного, а другую пару пушек и командира взвода перевел на новую позицию. Поскольку с высоты все лучше просматривалось, я решил тоже остаться с ними.

Уставшие от рытья окопов, не спавшие всю ночь бойцы принялись рыть новые окопы. Они работали так бодро и споро, что через короткое время мы спустили орудия в окопы и замаскировали их.

От нас до старой позиции, где я оставил два орудия, было расстояние около километра. Между нами пролегала низина, по которой протекал ручей.

Низину пересекали две продольные складки. Если бы наш заградительный огонь остановил атакующих нас вражеских солдат, они могли бы залечь в эти складки и укрыться от нашего огня. Это представило бы большую опасность для наших огневых взводов.

Когда окончательно рассвело, я тщательно осмотрел окрестность. Было совершенно очевидно, что, если немцы перейдут в наступление и последуют за своими танками, они атакуют нас именно вдоль ручья.

Видимо, и сам Одинцов считал так. Потому и разделил батарею надвое, поставив по огневому взводу на каждую из этих двух высот.

Только-только я разрешил бойцам передохнуть, как наши разведчики, высланные вперед, передали по телефону сигнал боевой тревоги. Расчеты бросились к орудиям.

Мы напряженно вглядывались в даль, однако ничего подозрительного не замечали. Но вскоре раздался гул мощных моторов.

Не прошло и минуты, как немецкие бомбардировщики «Юнкерс-87», зайдя с тыла, начали пикировать над нами, оглушая всю окрестность ужасающим грохотом.

Но удивительно было то, что немцы бомбили равнину перед высотами. А там сейчас находились лишь заросшие травой пустые окопы, отрытые местными жителями еще несколько месяцев тому назад.

Самолеты врага приняли их за наш оборонительный рубеж!

Разве могли немцы представить себе, что у нас не имелось никаких оборонительных рубежей и в коридоре шириной в три-четыре километра стояло лишь четыре наших орудия и несколько взводов боевого охранения!

Прошел еще час, наблюдатели сообщили о появлении танков.

Я кинулся к брустверу, приставил к глазам бинокль и тщательно оглядел простиравшуюся перед нами равнину.

Слева по направлению к нам продвигались шесть танков, за которыми следовали автоматчики.

Тяжелые машины с качающимися пушками-хоботами ползли медленно, чтобы автоматчики могли бы поспевать за ними.

С сильно бьющимся сердцем наблюдал я, как приближались танки с черными крестами на белых кругах. Мы уже отчетливо слышали их грохот, лязг гусениц.

Наблюдая за танками, я то и дело поглядывал на две пушки, замаскированные на соседнем холме.

Танки пока еще были далеко от нас, вне досягаемости наших орудий, но они значительно приблизились к соседней высоте, оттуда вот-вот должны были открыть огонь.

В это время снова появились немецкие самолеты. Казалось, у них было все наперед рассчитано, так своевременно они налетели.

Сбросив бомбы на наши высоты, они поспешно скрылись. Слава богу, бомбы разорвались на склонах высот, не причинив нам вреда.

Именно в то мгновенье, когда я подумал, что, кажется, на этот раз пронесло, с тыла, описав круг, коршуном пронесся истребитель, выпустив на нашу позицию пулеметную очередь.

В реве моторов и пулеметном стрекоте я не сразу расслышал свист бомбы. Прежде чем спрятаться в окопе, я отчетливо увидел, как полыхнуло рядом с орудием Резниченко, и в тот же миг меня оглушил новый, еще более мощный грохот.

За двумя большими взрывами последовали мелкие. То по нескольку вместе, то в отдельности друг за другом. Я догадался, что это взрывались снаряды нашей же батареи; видимо, бомба угодила в ящики со снарядами.

Когда взрывы прекратились и я высунул голову из окопа, над огневой позицией у орудия Резниченко стоял густой столб дыма и пыли… Я бросился туда и застал там ужасную картину… Бомба прямым попаданием разбила орудие, перевернув его набок и засыпав землей. Рядом зияла большая яма, один край орудийного окопа был разворочен, именно в той его части, где мы хранили запас снарядов.

Резниченко лежал на земле бездыханным. Окровавленный труп заряжающего, казалось, изрублен какой-то машиной. Одного из наводчиков невозможно было узнать, у одного из подносчиков снарядов была оторвана рука, второй же, раненный в живот, истекал кровью. Уцелел лишь наводчик по вертикали, но и тот был страшно оглушен.

Я поручил находившимся со мной бойцам присмотреть за ранеными и убитыми, а сам поспешил к другому орудию. Сейчас вся надежда была лишь на него. Вторая же пара орудий на противоположной высоте бесперебойно стреляла.

Из группы танков, атакующих эти орудия, один танк остановился у подножья высоты, охваченный дымом, Остальные чуть изменили курс и стали обходить холм справа.

Для дальней пары орудий это оказалось крайне выгодным, так как давало возможность бить по танкам сбоку. Но, к сожалению, кроме того танка, они не смогли подбить ни одного, и вражеские машины, миновав высоту, углубились в наш тыл.

В изматывающем ожидании прошло несколько часов.

Было уже далеко за полдень, когда мы заметили двух бойцов, направлявшихся к нам.

В одном я тотчас узнал Фрадкина. Он тащил на плечах огромный котел-термос, в котором разносили горячую пищу. Второй боец нес мешок с хлебом.

Они пришли, молча раздали, вернее, всучили нам в руки еду и стояли, участливо глядя на нас.

А мы, совершенно опустошенные, пораженные происшедшим, слова не могли вымолвить. Но для поддержания сил необходимо было поесть, поэтому мы уселись вокруг единственной пушки и принялись уныло жевать.

Фрадкин даже не присел. Он пошел к братской могиле, где мы похоронили павших товарищей. Он долго стоял возле свежего холма, вглядываясь в написанные на куске фанеры химическим карандашом фамилии.

Первой стояла фамилия его командира Резниченко…

К концу дня прибыл связной из штаба артиллерийской группы и вручил мне приказ Одинцова о срочной передислокации двух оставшихся батарей.

Обеим батареям надлежало занять позиции километрах в четырех от нас и готовиться отразить танковую атаку. Мы должны были любой ценой остановить немцев.

Поскольку это задание явилось нашей главной задачей, я должен был срочно отправиться к двум другим батареям, а здесь оставить своего заместителя.

В сумерки, когда я уже уходил, явился вдруг Фрадкин и попросил у меня разрешения остаться в орудийном расчете. «Положение таково, что и я должен воевать», — сказал он.

Что мне было делать? Людей в расчетах почти не оставалось, я согласился. А наутро началась та кровавая схватка, которая впоследствии стала известна под названием Оборона Красногвардейска.

Вместе с подоспевшими вспомогательными стрелковыми и артиллерийскими частями мы целых четыре дня отбивались от вражеских танков и пехоты.

Однако немцы, против ожидания, направили главный удар не на нас, а туда, где я оставил три орудия первой батареи: одинокую сиротинку на одной высоте и два — на другой.