Было очевидно, что Лада сам хочет сразиться со мной и придумал этот прием для того, чтобы рассчитаться за вчерашнее.

— Пусть так, — ответил я. — От них выйду я, — и начал стягивать с себя штаны. Они были у меня единственные, и я боялся их порвать в борьбе.

— Нет, я буду с ним бороться, — возразил высокий парень, который шел впереди всех. Я знал, что его звали Ароном. Он был известен как хороший ученик и смелый парень.

— Ты?! — насмешливо протянул Лада и снизу вверх оглядел высокого парня так, словно измерял его рост.

Двое шустрых ребят связали пару ремней, один остался на месте, держась за связанные ремни, второй парень, натянув другой конец, обежал вокруг товарища, очерчивая круг.

Лада с улыбкой приблизился к противнику.

Схватив его одной рукой за кисть руки, а другой вцепившись выше локтя, он с быстротой молнии опустился на одно колено и хотел было перебросить противника через плечо, но высокий парень успел широко расставить ноги и устоял. Потом он вырвал свою руку, с непостижимой ловкостью подхватил Ладу под мышки, словно обручем сжал его, и, ловкой подножкой сбив с ног, мгновенно уложил на обе лопатки.

Все это он проделал так стремительно, так умело и красиво, что мы ахнули.

— Не по правилам! — стали кричать двоюродные братья Лады.

— Арона сам Шапата учил борьбе. Увидишь, как он отделает этого клыкастого! — тихо сказал мне кудрявый парень. Он незаметно очутился рядом со мной.

Шапата был прославленный на всю Карталинию борец. Он работал на лимонадном заводе нашего села. В черном резиновом фартуке он с такой легкостью таскал тяжелые ящики с лимонадом, словно они были невесомыми. Этого веселого, никогда не унывающего бедняка еврея любило все село, а еврейское население просто боготворило.

Первое поражение еще более разъярило Ладу. Вконец остервенев, он бросился на противника, но тот, опередив его, опять сбил с ног и вновь уложил на обе лопатки.

В таких случаях мы, по обыкновению, поднимали восторженный крик, но на этот раз воцарилась мертвая тишина.

Все смотрели на Арона, который как ни в чем не бывало взял у маленького мальчишки свою пеструю сорочку, спокойно натянул ее и отошел в сторону.

— Раз у нас был уговор, слово за тобой, — сказал ему Ника Квривишвили.

Арон оглядел своих товарищей и молча направился к реке.

Это вроде бы и незначительное происшествие удивительно подействовало на всех нас.

Многие из нас убедились тогда, что евреям так же присущи смелость и мужество, как и всем другим. Это для нас было большим открытием…

После того я подружился со многими еврейскими юношами. Кудрявый парнишка, который в тот памятный день вел своих товарищей на реку купаться, теперь уже доцент и работает у академика Капицы, Арон стал известным хирургом, он главврач большого полевого госпиталя. Если меня ранят, мне хотелось бы попасть именно к нему, говорят, у него необыкновенные руки…

Сейчас, когда я смотрел на Фрадкина, мне вспомнилась та старая история.

Правда, Фрадкин рос в зажиточной семье, но тем не менее до революции и он в полной мере испытывал национальный гнет.

«Я давно знаю, что у вас в Грузии никогда не было еврейских погромов», — сказал мне однажды Фрадкин и посмотрел на меня такими глазами, словно погромы были предотвращены именно благодаря моим стараниям.

Отлично работал Фрадкин и в хозвзводе. Его обязанностью была доставка продуктов с армейского склада. Он выполнял это дело с присущей ему добросовестностью и четкостью. В вёдро и в непогоду, во время артиллерийских обстрелов и авиационных налетов в урочный час отправлялся он либо один, либо с помощником за продуктами для части, и не было случая, чтобы он вернулся с пустыми руками. Это была очень большая подмога для нас.

Однажды как-то между прочим мне сказали, что Фрадкин спас каких-то летчиков. В то время я был занят и не смог уточнить, в чем было дело. Вскоре я совсем забыл про этот случай.

Подробно я узнал обо всем лишь в тот непогожий и поэтому свободный вечер, когда к нам прибыли две легковые автомашины с командиром авиакорпуса — седым генералом, членом Военного совета и штабными офицерами этого соединения, В тот период я уже был командиром дивизиона.

Все мы были страшно заинтригованы неожиданным визитом. Мы не могли понять, что привело командиров столь высокого ранга и совершенно другого рода войск к нам, артиллеристам.

Генерал попросил меня выстроить дивизион. Я созвал всех и в сумерки, когда было сравнительно безопасно, выстроил бойцов в укромном месте.

Генерал развернул какую-то бумагу, вызвал из строя Фрадкина (к этому времени он был старшим сержантом) и зачитал приказ.

В приказе говорилось, что сержант Фрадкин проявил смелость и мужество, вытащил из горящего самолета двух раненых летчиков и спас их от смерти. Фрадкин при этом сам рисковал жизнью: охваченный огнем самолет мог каждую минуту взорваться. Так оно и случилось, только, к счастью, уже после того, как младший сержант перетащил обоих раненых в безопасное место.

Генерал расцеловал Фрадкина и прикрепил ему к гимнастерке медаль «За отвагу».

Это была его вторая медаль.

А член Военного совета вручил Фрадкину именные часы. Как он сообщил нам, спасенные Фрадкиным летчики были прославленными асами, Героями Советского Союза. Оба они после ранения временно летали на транспортных самолетах, перебрасывая нашим частям, оказавшимся в окружении, боеприпасы и продукты. В один из таких вылетов их атаковали вражеские «мессершмитты», и обоим бы конец, если бы не самоотверженность нашего сержанта.

С того дня, как мы зачислили Фрадкина в хозяйственный взвод, он обязательно раз в неделю заглядывал ко мне, чтобы, как он говорил, провести «сеанс красоты»: он меня брил, подстригал волосы, подправлял усы. Бритвы у него были и вправду отличные.

Во время этих визитов он без умолку говорил со мной на различнейшие темы, но о случае с летчиками не обмолвился ни словом. Он рассказал мне об этом лишь после моих настойчивых расспросов. Вот что я от него услышал:

— Я направлялся в ПАХ[5] с мешком за плечами. Гляжу — «кукурузник» летит. Да так низко, едва за макушки деревьев не задевает. И дым от него валит. Ну, понял я, что дело плохо. Пошел он на посадку, только не сумел сесть, запутался в кустарнике и носом в землю зарылся. Минуты две я наблюдал, ждал, что будет. Никто из самолета не вылез. Значит, думаю, ранены летчики, верно, и сознание потеряли. Я бегом к машине и, когда поближе подбежал, увидел: хвост-то уже весь в огне. Схватил я свой мешок, намочил его в ручье, что поблизости протекал. Обвязал голову мокрым мешком и бросился к самолету. Смотрю — и верно, оба летчика без чувств, оба ранены. Я вытащил сперва одного, потом другого и только успел обоих отволочь подальше, раздался взрыв. Вот и все. И у меня, и у раненых сильные ожоги оказались. С большим трудом добрался я до дороги, остановил первую же встречную машину и отвез раненых в госпиталь.

Он брил меня и рассказывал. Рассказывал так просто, будто и не рисковал жизнью, и вообще ничего особенного не совершал.

И о своей работе он скупо рассказывал, хотя была она не из легких. Каждый день колесить по фронтовым дорогам и развозить по нашим подразделениям продукты было и трудно, и опасно. Вражеские истребители охотились за автомашинами, артиллерия же обстреливала нас беспрестанно.

А тем временем в деле обороны Ленинграда происходили большие изменения.

В конце августа был создан Ленинградский фронт, которым с начала сентября командовал Ворошилов, а с 13 сентября — Жуков.

8 сентября немцы взяли Шлиссельбург и начали блокаду Ленинграда. Положение города стало крайне тяжелым.

13 ноября в руках немцев оказалась Гатчина (Красногвардейск). Мы отступили к Пушкину.

И настала пора величайшего испытания…

В то утро нас попросили включить батареи в боевые порядки стрелковых частей. Первая батарея должна была занять позицию на одной из высот. На этом участке фронта не было стрелковых частей, и впереди нас в окопах сидели только подразделения боевого охранения.