Внезапно над нами просвистел снаряд и разорвался позади нас совсем рядом. Раздался страшный грохот, полыхнуло пламя. Все это произошло с той стороны, где у орудийного окопа имеется уклон, сделанный для вкатывания орудия и въезда тягача. Это место самое опасное, потому что артиллерист, стоящий здесь, не защищен стенами окопа. Артиллеристы называют такие покатые «двери» аппарелью.

На мгновенье я оглох, а когда огляделся вокруг — не ранило ли кого-нибудь, — увидел, как Фрадкин выпустил из рук снаряд и, согнувшись, обхватил обеими руками бедро. Я тотчас подбежал к нему.

— Что с вами, Фрадкин?

Фрадкин, не разгибаясь, снизу вверх жалобно взглянул на меня. Искаженное гримасой боли лицо его побелело. Руки были в крови, кровь уже пропитала штанину.

— Ранило меня… — проговорил он, тяжело осев на землю.

Мы подняли его. Уложили в траншею, вырытую для ящиков со снарядами. Санинструктор перевязал рану, а как только умолкла стрельба, два бойца понесли его на носилках в ближайший медсанбат.

К счастью, рана оказалась не тяжелой, осколок снаряда повредил лишь мышечную ткань. Правда, он потерял много крови, но, когда я наводил справки в медсанбате, меня заверили, что Фрадкин очень скоро вернется в строй. Я представил его к награде, а командир дивизиона произвел его в младшие сержанты.

Два последующих дня после ранения Фрадкина мы отражали яростный натиск врага. За все время с начала войны это была для меня самая тяжелая и напряженная пора.

В течение нескольких дней мы находились под непрерывным обстрелом немцев. И ни один из этих дней не обходился без того, чтобы нам не пришлось отбить до десяти танковых атак.

Защитники Лужского оборонительного рубежа проявили поистине сказочный героизм — не пустили врага вперед.

Тогда немцы прибегли к хитрости: после безрезультатных атак, в ночь на 14 июля они перегруппировали основные силы так, чтобы нанести главный удар между городом Кингисеппом и селом Яновским. Для командования это оказалось неожиданным, и наши войска, оборонявшие этот рубеж, были вынуждены отступить.

Спустя неделю после перехода немцев в наступление наш дивизион снова срочно сняли с позиции и передислоцировали на новую позицию близ станции Сиверская.

Теперь до Ленинграда оставалось каких-нибудь семьдесят километров. Оборона подступов к городу становилась все более сложной.

В одно прекрасное утро, когда я сидел в укрытии и составлял какой-то рапорт для отправления в штаб, гляжу — входит Фрадкин.

Он еще хромал. Рана его не совсем зажила, но он каким-то образом ускользнул от врачей и прибыл к нам. В то горячее время каждый боец был на счету, и появление Фрадкина вдвойне меня обрадовало.

Я вызвал Резниченко. В душе я опасался, что сержант опять заупрямится и не захочет принять еще не выздоровевшего Фрадкина. Но каково же было мое удивление, когда Резниченко обнял Фрадкина, расцеловал и попросил меня, чтоб Фрадкина снова направили в его расчет.

— Но ведь он еще прихрамывает, — неуверенно возразил я.

— Не беда! Я поставлю его не заряжающим, а наводчиком. Наводчик ведь сидит, а не стоит. Такой боец сейчас нам до зарезу нужен!

Фрадкин благодарными глазами смотрел на Резниченко. Убедившись, что сержант на его стороне, и ободренный этой поддержкой, он стал меня упрашивать:

— Товарищ старший лейтенант, я так привык к орудию, мне в другом месте никак нельзя! Евреи должны научиться собственноручно стрелять по врагам из пушек.

Видимо, он многое передумал и много пережил за это время. Верный себе, он решил, что слишком коротко выразил свои мысли, и стал пояснять:

— Нас, евреев, считают трусливыми, но это совсем не так! По различным причинам мы стали расчетливыми, а расчетливость требует осторожности и предусмотрительности. А осторожность — враг авантюризма!.. Но в этой войне одна только осторожность не поможет. Их победа, — он протянул руку в сторону немцев, — в первую очередь означает наше уничтожение, потому мы, евреи, должны научиться воевать!

Что тут возразишь! Я направил Фрадкина опять к Резниченко, и младший сержант (Фрадкин уже успел прикрепить к своим петлицам треугольники — знаки различия младшего комсостава) поспешил к своему орудию.

А бои не стихали.

Немецкая 18-я армия и 4-я двухкорпусная танковая группа яростно атаковали нас.

Первый воздушный флот немцев житья нам не давал. Бесчисленные самолеты день и ночь бомбили наши позиции.

В этой сумятице Фрадкин получил второе ранение.

Помню, я руководил стрельбой с командного пункта батареи. Неожиданно передо мной появился белый как полотно Фрадкин. Он был без пилотки. Правой рукой снизу поддерживал левую. В разорванный рукав гимнастерки виднелся окровавленный локоть.

— Разрешите пойти в полевой госпиталь, — ослабевшим голосом обратился он ко мне.

— Как это «пойти»! Тебя отведут! Сейчас же выделим санитаров!

— Нет, нет, не делайте этого, ведь сейчас здесь необходим каждый человек! Я пойду сам, доберусь как-нибудь…

— Что ты говоришь, Фрадкин, ты изойдешь кровью!

— Нет, товарищ комбат, здесь же километрах в двух проходит дорога, машины подвозят по ней снаряды, я на попутке доберусь.

К сожалению, я действительно никого не смог с ним отправить, все были нужны, а санинструктора мы давно уже не имели, ее тяжело ранило, и замену все не присылали.

Фрадкину на этот раз пришлось лечиться больше месяца. У него была перебита локтевая кость. И когда в огне и дыму мы почти забыли о нем, в один прекрасный день он вдруг предстал перед нами.

К тому времени я уже получил капитана и был начальником штаба дивизиона. А капитан Рябов, принимавший новобранца Фрадкина, стал командиром дивизиона.

Мы стояли на подступах к Гатчине (она называлась Красногвардейском), в сорока километрах от Ленинграда.

Фрадкин вошел в штабную землянку как старый знакомый. Я невероятно удивился. Дело в том, что в первый год войны величайшей редкостью было возвращение из госпиталя в свою часть. В ту пору положение менялось так стремительно, все находилось в таком беспрестанном движении, что часть, в которой служил вчера, невозможно было найти сегодня, не то что месяц спустя.

Я имел в своем распоряжении немного времени и смог побеседовать с Фрадкиным. Он подробнейшим образом рассказал мне все, что с ним произошло после ранения.

Мне все более нравился этот своеобразный человек. Было в нем что-то, вызывающее глубокое доверие и сочувствие. Все, что он говорил или делал, было так искренне, непосредственно, что зачастую, несмотря на наивность его слов или поступков, человек бывал обезоружен его искренностью и простодушием.

После второго ранения я уже не мог направить Фрадкина на батарею. Он не годился теперь ни заряжающим, ни наводчиком. Заряжающий должен все время быть на ногах, а Фрадкину это теперь было не по силам. Поэтому я отправил его в хозчасть дивизиона.

В тот день Фрадкин не выходил у меня из головы. Что бы я ни делал, все время я думал о нем.

Особенно запомнились мне его слова: «Я хочу смотреть прямо в цель», «Евреи должны научиться собственноручно стрелять по врагам из пушек».

Вероятно, какие-то человеческие предрассудки мы воспринимаем до того, как начинаем накапливать собственный опыт. Ведь человек проникается всевозможными представлениями от самой колыбели.

И мне невольно вспомнилось мое детство, та счастливая пора, когда я, подросток, жил в одном из стариннейших сел Карталинии….

Это было в начале тридцатых годов. Колхозу села Нацихари шел седьмой месяц от роду.

Наша семья жила тогда в Нацихари, так как отец еще в восемнадцатом году переселился в деревню и работал сперва в земотделе, а потом агрономом колхоза.

В один из жарких летних дней председатель колхоза Георгий Сескелашвили, по прозвищу Злой Георгий, собрал сельских ребятишек (среди них был, конечно, и я) и, обращаясь к нам, как ко взрослым, сказал:

— Чем день-деньской носиться без дела и гонять мяч, лучше бы вы помогли колхозу.