Я встал и начал «речь». Довольно пренебрежительно о нем отозвавшись, я начал доказывать, что мне, собственно, нет никакого дела ни до профессора, ни до места его жительства, ни до его деятельности — и все в таком духе, как вдруг Нина Георгиевна вскочила, в ярости хлопнула дрожащей рукой по столу и так закричала, что я от удивления рот разинул: неужели это та самая интеллигентная женщина, которая только что так мило со мной беседовала?

— Как вы смеете в нашем присутствии так фамильярно… так… так неуважительно отзываться о человеке, которого боготворит весь… — она запнулась, подыскивая нужное слово, — вся хирургия, весь медицинский мир, вся наша общественность… Знаете ли вы, что Джанелидзе — гениальный хирург! Это современный Пирогов, это волшебник, бог хирургии.

Но самое интересное то, что со мной произошло нечто трудновообразимое, я никогда не смог бы себе это представить: чем громче кричала Нина Георгиевна, тем меньше я на нее обижался. Более того, меня охватывала искренняя радость и гордость за моего соотечественника, которого так глубоко почитают эти суровые, бесконечно преданные своему делу люди…

Я хранил молчание и про себя радовался горячности и гневу Нины Георгиевны. Мне хотелось лишь одного: как бы поискреннее, поточнее, поизящнее выразить свое восхищение ее прямотой и принципиальностью.

Одно было досадно: когда меня хвалили, Тамары не было с нами, а теперь, когда меня бранят, она тут как тут!

«Интересно, — подумал я, — обидно ей за меня или нет?» Я поднял голову и неожиданно встретился с ее сочувствующим взглядом: значит, она наблюдала за мной! Но она в тот же миг отвернулась с самым беззаботным видом.

«Ей обидно!» — заключил я и тотчас приободрился. Теперь я знал, что мне делать. Напряжение, не отпускавшее меня все это время, неожиданно спало, и я ощутил невероятное облегчение.

Я подскочил к Нине Георгиевне, схватил ее короткопалую веснушчатую руку и неожиданно для всех прижался к ней губами.

— Господи боже мой! — всплеснула руками Варвара Семеновна. — Это либо удивительный лицемер, либо… — Она не договорила, что «либо».

— Я не понимаю, чему он радуется! — пожала плечами Роза.

— Истине! — провозгласила Анюта и, выпустив струю табачного дыма, назидательно проговорила: — Этим отличается подлец от честного человека: если человек радуется правде даже в том случае, когда эта правда говорит не в его пользу, значит, он настоящий человек, если обижается…

Нина Георгиевна не дала ей закончить, стукнула кулаком по столу и громогласно заключила:

— Анюта права: если человек не обижается на правду, значит, он человек, если обижается… — Она задумалась, подыскивая нужное слово, и внезапно выпалила: — Дерьмо! — И расхохоталась по-мужски громко, хрипло, раскатисто.

— А коли так, — радостно подхватила Анюта, — давайте выпьем за всех настоящих людей!

Воспользовавшись всеобщим оживлением, я снова украдкой взглянул на Тамару. Она сидела молча, скрестив на груди руки, и улыбалась.

Будь проклята извечная мужская самонадеянность, но, ей-богу, мне показалось, что ее нежная улыбка адресована мне.

— Анюта, — сладко протянула Роза, — если так легко распознать человека, как же ты в Сергее ошиблась?

— Роза! — сурово воскликнула Нина Георгиевна, еще раз стукнув кулаком по столу.

Роза, увидев, что на этот раз с ней не шутят, коротко хохотнула и затихла. Она была довольна, ибо успела все-таки укусить подругу.

— Майор, — примирительным тоном обратилась ко мне Нина Георгиевна, — никогда не надо судить о людях, которых не знаешь. И для чего понадобилась вам эта нелепая ложь о знакомстве с Юстином Ивлиановичем?

— Видимо, мне показалось лестным похвастать знакомством со знаменитостью. Это, наверно, подсознательное тщеславие, — сказал я в свое оправдание.

— Этим недугом вы, кавказцы, страдаете чаще других — с невинным видом вставила Роза, словно делала мне комплимент.

— Не бойся, — грозно поглядела на Розу Варвара Семеновна, — у других тоже хватает чванства.

— Да это всем людям свойственно, — попыталась загладить неловкость Анюта.

— Возможно, и так, — задумчиво проговорила Нина Георгиевна, — но мне показалось, что вы с кем-то спутали Юстина Ивлиановича.

— Да вы просто ясновидящая! — не удержался я и рассказал историю двух Джанелидзе.

— А почему вы поцеловали руку Нине Георгиевне? — спросила Роза, видимо любившая во всем точность.

— Во-первых, потому, что она познакомила меня с замечательным человеком, а во-вторых, всегда приятно, когда хвалят твоего соотечественника.

— А я думала, что вы больше любите поносить друг друга, — ввернула словечко Роза и, прежде чем я успел ей ответить, обратилась с вопросом к Беляевой: — Тамара, а ты вышла бы замуж за грузина?

Что это: хитрость, прикрытая наивностью, или простодушие?

Все почувствовали неловкость, а Тамара все так же невозмутимо улыбалась.

— Если бы полюбила, то, конечно, вышла бы, — серьезно ответила она, отпивая из чашки чай.

— Ах, детки, мои бедные детки! — грустно вздохнула Нина Георгиевна. — А знаете ли вы, что такое настоящая любовь и как нужно ее беречь!

Хорошо еще, я сдержался и вовремя прикусил язык. Чуть не сказал «знаю». Смешно бы я выглядел тогда!

Я снова посмотрел на Тамару, на сей раз смелее и дольше, и прочел в ее взгляде печаль.

Некоторое время беседа еще продолжалась, но уже не так оживленно.

Было далеко за полночь, когда Беляева поднялась.

— Уже поздно, — сказала она, — надо идти.

Как ее ни уговаривали, она не согласилась переночевать у подруг.

— Майор, — обратилась ко мне Нина Георгиевна, — я надеюсь, вы проводите нашу красавицу.

Я поспешно кивнул головой.

— Мне не нужно никаких провожатых, — возразила Беляева, — я ничего и никого не боюсь. — И со смехом добавила: — Кроме пресмыкающихся, но здесь их не бывает!

— Ошибаешься, Тамарочка, они везде бывают, — хихикнула Роза.

— Майор, я на вас надеюсь! — повторила Нина Георгиевна.

Мы вышли на улицу и попали в объятия приятной ночной прохлады.

Была ранняя осень.

Недавно прошел дождь, тут и там стояли лужи. Помогая Тамаре перепрыгнуть через одну из них, я поддержал ее под руку, и снова обожгла меня свежая упругость ее тела. От волнения я лишился дара речи, и мы шли молча, как будто поссорившиеся дети.

Я готов был отдать полжизни, только бы знать, о чем она думает. Мы так и дошли до места, обменявшись парой ничего не значащих фраз.

…После того вечера я долго не видел Беляеву.

Как-то раз мне сообщили, что Дому офицеров передана богатейшая библиотека известного русского богача эмигранта. Я так истосковался по книгам, что на следующий же день отправился в город, не убоявшись тряской разбитой дороги, по которой предстояло проделать более двухсот километров.

Библиотекарша, неприветливая особа в штатском, меня не пропустила: «Книжный фонд еще не переписан. Заходите через месяц».

Тогда я пошел к начальнику Дома офицеров и после долгих уговоров получил разрешение ознакомиться с книгами.

Когда я вошел в огромную комнату, служившую книгохранилищем, я увидел несколько человек, суетившихся среди книжных полок. Это были такие же заядлые книголюбы, как и я, таким же способом сюда проникшие.

Достаточно было окинуть взглядом полки, чтобы убедиться в богатстве библиотеки. Я забыл обо всем на свете и погрузился в мир, знакомый и любимый мной с детства.

Я припал к книгам, как жаждущий припадает к ручью. Держать в руках знакомые сочинения классиков было так же приятно, как после долгой разлуки встретиться с родными. Я как лунатик бродил вдоль полок, готовый прижать к груди любую из книг. И как раз в ту минуту, когда я взял в руки роскошно изданный том Ренана, меня окликнул знакомый голос:

— Я вижу, майор, вы тоже любите книги…

Я поднял голову и обомлел: передо мной стояла Тамара Беляева…

Я покраснел, смешался, не мог смотреть ей в глаза.

Наверно, она заметила мое смущение и смягчилась. Некоторым женщинам это свойственно: если мужчина действует излишне атакующе, она отступает, если же он смущается и теряется, она берет инициативу в свои руки.