Я с подъемом поговорил о спектакле, о его оформлении, об игре артистов, затем перешел к анализу идей Шоу. При этом я почувствовал, что отношение ко мне резко изменилось.
Глаза из-под золотых очков лучились теплом. Беседа доставляла явное удовольствие старшей из хозяек. Она одобрительно кивала головой и ласково мне улыбалась.
Не утерпела и Анюта. Она снова появилась в гостиной, села в кресло и вся обратилась в слух.
Я еще больше разошелся. Кто, скажите, не любит, когда его слушают, затаив дыхание?!
Но как раз в тот момент, когда я свел счеты с пуританством и перескочил на критику апологии биологической энергии, в дверь постучали.
— Погодите, без меня не рассказывайте! — попросила Анюта и побежала открывать. Видимо, знала, что никто, кроме нее, этого не сделает.
Выполняя ее просьбу, я замолчал. И только теперь осознал, что так много не говорил за всю войну!
В передней раздались радостные восклицания, звонкие поцелуи, вслед за этим на пороге появилась сияющая Анюта и радостно возвестила:
— Тамара приехала! Тамара!
Я вздрогнул. Предчувствие говорило мне, что это она…
Роза и Света кинулись к дверям.
И в этот миг на пороге появилась Беляева…
Она показалась мне еще прекраснее, чем раньше, и я понял, что влюблен по уши…
Мое минутное замешательство осталось незамеченным, потому что женщинам было не до меня. Они окружили Тамару и, стараясь перекричать друг друга, страшно шумели. Нина Георгиевна прижала ее к груди и долго не отпускала, Варвара Семеновна крепко обнимала дорогую гостью за талию. Даже Роза расцеловала вновь прибывшую с таким чувством, какого я от нее не ожидал.
А великанша Анюта, обезумев от радости, возвышалась посреди комнаты, словно мельница, размахивала длинными руками и выкрикивала стихи Лермонтова:
Мы снова встретились с тобой,
Но, боже, как все изменилось!
Года унылой чередой
От нас неведомо сокрылись.
Забытый всеми, я сидел, стараясь унять гулкое сердцебиение.
Наконец Анюта протянула руку в мою сторону и прокричала (взволнованные встречей, они даже не замечали, как громко кричат):
— Познакомься, Тамара, это наш гость…
Беляева повернулась ко мне, и, когда я, как мне казалось, жалкий и растерянный, поднялся ей навстречу, в ее огромных лучезарных глазах мелькнуло удивление и какой-то испуг…
Но это продолжалось всего одно мгновенье. Она быстро собой овладела, с улыбкой протянула мне руку и негромко произнесла:
— Мы, кажется, знакомы…
— Ах ты, чертовка! — вскочила Анюта. — И как только ты все успеваешь! И раненых лечишь, и с мужиками флиртуешь…
Она хотела еще что-то сказать, но ее опередила Роза.
— И мужу письма пишешь, — тоненьким фальцетом протянула она и сама же рассмеялась своей шутке. Есть же такие натуры: не могут не ужалить!
Тамара не обратила внимания на эту колкость. Она с присущим ей достоинством села за стол. Все мы тоже уселись.
— Девочки, налейте мне чаю, умираю от жажды… — попросила Тамара.
Нина Георгиевна вскочила и радостно засуетилась, монголка вскочила со своего места, куда-то исчезла. Через минуту она появилась с консервными банками. Анюта с торжествующим возгласом водрузила на стол литровую бутылку водки, с такой силой хлопнув ее об стол, что она чудом уцелела. Не осталась в долгу и Роза — она принесла банку соленых грибов, и праздничный стол был готов!
Женщины весело сновали взад-вперед, то и дело натыкаясь друг на друга. Оторванные от домашних забот, они отдавались им теперь с особым рвением.
Я сидел на большом старинном стуле с высокой резной спинкой и витал в самых радужных мечтах.
Вскоре все хлопоты по приготовлению ужина были закончены.
— Мои дорогие, — торжественно начала Беляева, обводя всех взглядом, и меня в том числе, — я только что приехала… Меня опять перевели сюда, я без вас все равно как рыба без воды…
Тут все женщины опять повскакали с мест и чуть не задушили ее в объятиях.
— Тише, сумасшедшие, вы ее задушите! — смеясь и плача от радости, воскликнула Нина Георгиевна.
— Тамару назначили в Прибалтику начальником госпиталя, но, слава богу, перевели обратно к нам, — пояснила она.
В тот вечер я воочию убедился, как любят Тамару ее друзья.
Общество кое-как угомонилось, и Анюта с аптекарской точностью разлила по стаканам водку.
Я исподтишка наблюдал за раскрасневшимися женщинами, поглощенными беседой, и неотступно думал о Тамаре.
Женщины со свойственной им непостижимой легкостью и быстротой перескакивали с одной темы на другую, и уже не помню, как и почему разговор зашел об известном грузинском хирурге Юстине Джанелидзе.
— Юстин Ивлианович! — вскричала Анюта. — Наш любимый учитель! А Нина Георгиевна — его правая рука, она с двадцать седьмого года с ним работает…
— Да здравствует великий Джанелидзе! — крикнула Варвара Семеновна, и все одним духом выпили этот тост стоя.
— А вы знаете профессора Джанелидзе? — обратилась ко мне Нина Георгиевна.
Еще не очнувшись от своих мыслей, я почти машинально ответил:
— Как же, знаю. Мы с ним соседи, в Тбилиси на одной улице живем…
После моего ответа за столом воцарилось неловкое молчание.
У всех стали какие-то отчужденные лица. А Нина Георгиевна, бросив на меня короткий настороженный взгляд, принялась отстукивать пальцами нервную дробь.
Я понял, что совершил какую-то оплошность, но какую?!
«Профессор Джанелидзе, — нервно думал я, — действительно живет неподалеку от нас, на Вардисубанской улице, знаком с моим отцом, они всегда при встрече раскланиваются друг с другом. Так что все равно. Чего же они надулись?»
Правда, у меня было маленькое сомнение: до войны я часто путал хирурга профессора Юстина Ивлиановича Джанелидзе с геологом профессором Александром Илларионовичем Джанелидзе. Первого я не знал, а второй действительно был нашим соседом.
Теперь мне кажется невероятным, что можно было путать хирурга и геолога. Но в молодости, когда сознание еще недисциплинированное, внешнее, поверхностное часто запоминается лучше глубинной сути.
…Молчание за столом затягивалось. Роза не выдержала и спросила с присущим ей коварством:
— Насколько мне известно, товарищ майор, профессор Джанелидзе никогда в Тбилиси не жил. Верно, Нина Георгиевна?
— Никогда! — так горячо подтвердила та, словно делала кому-то выговор.
«Вот так история! — подумал я, ужасно сконфузившись. — К черту всех Джанелидзе, будь они трижды прокляты!» — решил я в сердцах, хотя ни замечательный геолог, ни замечательный хирург, о котором столь почтительно говорили мои собеседницы, ни в чем не были повинны. Но все равно я чувствовал, что начинаю их ненавидеть.
Беляевой, видимо, тоже не понравилась моя промашка.
Это рассердило и распалило меня еще больше. Водка подогревала мое раздражение.
«Большое дело! — утешал я себя с самонадеянностью молодого офицера, привыкшего к безоговорочному послушанию подчиненных. — Уж не думают ли они, что я горжусь знакомством с этим Джанелидзе? Тоже мне, профессор! Да таких профессоров кислых щей на свете тысячи!»
Не знаю почему, но в ту пору жизни титул профессора не только не вызывал у меня особого почтения, а скорее наоборот. Как и многие военные, я пренебрежительно относился к гражданской профессуре.
Я решил немедленно объяснить женщинам, что отнюдь не жажду быть соседом какого-то жалкого профессора, ибо вовсе не считаю его персоной, знакомством с которой можно было бы гордиться…
Когда мы опустошили вторую бутылку, Роза встала и принесла третью. Она с таким видом несла этот «неприкосновенный запас», словно жертвовала ради нас водой бессмертия.
После третьей бутылки я почувствовал себя более уверенным и решил вернуться к этому злополучному профессору Джанелидзе, ненависть к которому у меня еще больше увеличилась.