Начальником одного из политуправлений был Чуднов, человек хмурый, немногословный, но честный, прямой и мужественный. Это был яркий образец фронтового партийного работника. Его все боялись, но уважали и считались с ним. Может показаться странным, но в ту пору было немало людей, которых любили именно за суровость.

Поздоровавшись, Чуднов тут же сказал мне:

— Приехал проверить готовность твоей части, — и взглянул на меня поверх очков.

Мы молча направились к подразделениям, но начальник политуправления так поспешно обошел батареи, настолько поверхностно знакомился с боевой подготовкой полка, что я тотчас понял: к нам он пожаловал с совершенно иной целью.

Чуднов был известен своей дотошностью, умением вникнуть в суть дела, поэтому меня удивило его поведение.

Но, несмотря на довольно поверхностную «экскурсию», полковник правильно оценил положение: к тому времени полк уже был почти готов к наступлению, и полковник это отметил.

Знакомясь со штабом, он успел переговорить о чем-то с моим заместителем по политчасти, потом с оперуполномоченным полка.

Почувствовав, что Чуднов хочет поговорить с ними наедине, я отошел в сторону и не подходил к ним, пока он сам не позвал меня.

Умный и чуткий Чуднов не упустил этой детали моего поведения и, казалось, несколько смягчился.

Когда мы отдалились от часового, охраняющего вход на территорию полигона, Чуднов похвалил готовность полка, подошел к своей машине, попрощался со мной и, уже садясь было в машину, вдруг повернулся и как-то мягко, не сердясь произнес:

— Говорят, любишь выпить? Так и быть, но пей в меру и, что главное, не теряй головы… И с девочками встречаться не запрещаю… Только не очень разменивайся…

Я оторопел.

И то и другое было явной клеветой.

С первого дня пребывания в полку я выпивал считанные разы, по маленькой чарочке, причем только с подполковником. Что касается женщин, предостережение Чуднова мне было вовсе не понятно. Хотя в полку служило больше сорока женщин, ни с кем из них я не встречался и никаких фронтовых романов не заводил.

Мне было больно и обидно слушать Чуднова, я попытался оправдаться, но полковник слушал меня насупившись и с каждым моим словом хмурился еще больше. Поняв, что он не верит мне, я замолчал.

Это еще больше разозлило полковника, и он сделал мне внушение, которого, возможно, не собирался делать:

— И будь бережлив… Не наследство свое тратишь, а государственное добро разбазариваешь. А у нашей страны сегодня из-за этой войны много таких дармоедов, как я и ты… Понял?..

Я честно признался:

— Нет, не понял.

Чуднов спустил ногу с «виллиса», расстегнул пуговицы кавалерийской бекеши, засунул руку глубоко в карманы галифе, широко шагнул ко мне навстречу и, сощурившись, спросил:

— А где водку берешь?

— Как где! У меня свой паек.

— Смотри-ка, у него свой паек… И тебе хватает твоего пайка?.. А чем же ты в таком случае поишь этих… этих дряней, а?

— Товарищ полковник, в конце концов, я…

— Цыц! — пригрозив пальцем, прервал меня Чуднов и поправил на голове папаху. — Имей мужество признавать свои ошибки! Одним словом, будь умнее…

И, не дожидаясь моего ответа, он сердито плюхнулся на сиденье своего «виллиса», сурово бросив шоферу:

— Поехали, чего рот разинул…

Я целый день ходил как в воду опущенный…

Мысленно перечислил всех, кто мог накапать на меня, но ничего путного в голову не приходило. Ни на следующий, ни на третий день я не вспомнил никого. Позже мне стало казаться подозрительным, что после проверки Чуднова подполковник ко мне не заходит. Я не мог унизиться до того, чтобы поинтересоваться, о чем говорил Чуднов с моим заместителем и оперуполномоченным, но они сами сказали мне, что Чуднов интересовался, много ли я пью и безобразничаю, и был удивлен, когда они сказали, что ничего подобного за мной не замечали. Оперуполномоченный не мог понять также одно замечание Чуднова.

— Вы представляете, он вдруг говорит нам: «Нечего вам навострять уши на заграничные радиоволны. Мне известно, вы иногда слушаете передачи немцев. Все, что должен знать советский офицер, вы знаете, и советую вам не искать других источников информации». — Оперуполномоченный повторил эти слова, недоуменно пожимая плечами.

Вот когда я наконец прозрел. «Рейд» Чуднова был вызван «бдительностью» или самого подполковника Яхонтова, или кого-то из его окружения.

На следующий день к нам прибыла комиссия из семи человек. Почему-то в эту семерку входил только один строевой офицер-артиллерист. Остальные — два старших политрука, проверяющие партийно-организационную работу и морально-политическое состояние полка, и три интенданта. Председателем комиссии был политработник, ничего не смыслящий в артиллерии.

С такой комиссией я встречался впервые. Обычно нас инспектировали артиллеристы.

Целых три дня комиссия ворошила документы.

Неожиданная проверка выбила из колеи не только меня и мой штаб, но помешала боевому учению всего полка.

Офицеров вызывали поочередно, задавали десятки вопросов. После такой получасовой «беседы» они два-три часа хмуро курили махорку и, чтобы отвести душу, матерно ругались.

Наконец комиссия завершила работу, составила акт, под которым я подписался, и попросила у меня машину. Веселые уезжали ревизоры, довольные, как могут быть довольны люди, честно исполнившие свой долг.

В память о них остался акт в пять страниц, перепечатанный нашей машинисткой на тонкой папиросной бумаге, в котором, между прочим, отмечалось, что в продовольственном складе полка оказалось лишним два килограмма перловой крупы, полтора килограмма жиру и полкилограмма соли. Вместе с тем не хватало пяти пачек табака, около трех килограммов сухарей и килограмма сахара. Кроме того, неизвестно кому выданы две пары кирзовых сапог, один комплект офицерской одежды и без всяких оснований списана одна портупея.

Что касается самого главного — боевой подготовки полка, об этом в акте было лишь несколько скупых слов: «Спецподготовка не доведена до должного уровня». Смешно… До «должного уровня» не была доведена специальная подготовка не только моего полка, но всей нашей армии. Об этом свидетельствовали приказы самого командующего армией и распоряжения его штаба…

Подполковник по-прежнему избегал меня. Наверное, боялся встретиться со мной взглядом. Сначала мне сказали, что он болен, а несколько дней спустя он, оказывается, вдруг явился в штаб и радостно выпалил:

— Ну, теперь берегитесь! Мой друг назначен командующим артиллерией армии, и стоит мне захотеть, всех скручу в бараний рог. — Он произнес эти слова якобы шутя. Но я все отлично понял.

Как раз в те дни стало известно, что генерала Щербатенко, прежнего начальника артиллерии, в самом деле перевели на другое место и назначили нового. Фамилию нового мы узнали позже, когда получили приказ о вступлении его в командование артиллерии армии. Фамилия его была Евжирюхин. Как сообщил нам подполковник, они вместе закончили военно-артиллерийскую академию.

Подполковник не зря хвастал, что он друг новому начальнику. Не прошло и двух дней, как за ним пришла легковая машина, и подполковник отправился в штаб армии.

Трудно поверить, но на фронте нередко случалось, когда перед самой операцией почему-то переводили того или другого командира на другую должность и назначали нового. И многое для каждого из них зависело от того, как была налажена работа у прежнего командира. Если все оказывалось в порядке, то плоды пожинал новый начальник, и слава доставалась ему. Если же при прежнем дела шли плохо, то новый, будь он семи пядей во лбу, ничего не мог поделать, и вся ответственность за провал ложилась на его плечи.

Генералу Евжирюхину явно повезло, ибо Щербатенко был отличным начальником. Многие переживали уход Щербатенко, в том числе и я. Генерал хорошо знал меня, относился с уважением.

На следующий день после посещения подполковником штаба я получил телефонограмму: меня вызывали к новому начальству.