Вслед за этим шли рассуждения о беспросветной жизни безногого, об ущербе, который он приносит государству. Слава богу, к тому времени я уже дремал…

На следующий вечер Яхонтов являлся с другим замечанием (в день он выдавал только по одному замечанию):

— Слушай-ка, что я тебе скажу, майор, ты уже знаешь, что я люблю поворчать, и, наверное, не обидишься… Эх-эх,-эх, когда я был таким молодым, как ты, я охотился за замечаниями старших, как за перепелками… Не любил, когда меня хвалили, любил, когда поругивали… Так вот, я хочу немного… Ты, надеюсь, поймешь…

— Прошу вас, прошу… — подзадоривал я его.

— Есть у тебя наводящий на ПУАЗО. Слыхал о такой птице — попугай, она везде водится, так вот, заладил он, как попугай: «Нет совмещения». А откуда совмещению взяться, если цель идет «нулевым» курсом?! Этот болван не ведает, что в таком случае на движущихся каретках вдоль стержня следует считывать одинаковые данные, именно они являются совмещением…

Все это я сам отлично знал, был требователен к другим, но в полку у меня было сорок восемь заряжающих, из них половина основных, остальные заменяющие и столько же наводящих со своими дублерами. Мог ли я уследить за всеми, к тому же это входило в обязанность командиров взводов и батарей.

А подполковник в своей каракулевой папахе расхаживал, заложив руки за спину, из подразделения в подразделение, наблюдал за учебой и, замечая неполадки, вместо того чтобы тут же поправить ошибку, помочь на месте солдату или офицеру, брал все на заметку, чтобы вечером, встретившись со мной, иметь лишний повод упрекнуть меня в чем-то.

Видимо, именно таким образом решил он приручить меня. Подполковник, «паства» которого состояла всего из трех подчиненных, ох как он жаждал командовать и наставлять!

На первых порах, признаться, я не сразу раскусил подполковника и смиренно выслушивал его «критические замечания», несколько раз даже сделал кое-какие пометки в записной книжке, но со временем убедился, что «добровольным инспектором» руководила не столько жажда помочь мне, сколько желание продемонстрировать свои знания и показать свою власть.

Я заметил также, что к тому времени подполковник уже успел, мягко выражаясь, сесть мне на голову. Он разговаривал со мной в сугубо назидательном тоне, словно я солдат, а он мой старшина.

Тогда я решил урезонить его. Созвав командиров батарей, я дал им несколько советов и под конец, словно между прочим, добавил:

— На артиллерийский тренаж посторонних не допускать.

Командиры насторожились. А один из них прямо спросил:

— И начальника полигона тоже?

— Подполковник для нас всего-навсего старший офицер, а не непосредственный начальник, — уклончиво ответил я.

У командиров батарей прояснились лица.

«Видно, он им тоже осточертел», — подумал я и решил уделять больше внимания действиям подполковника. Я горел желанием тотчас отыскать нашего «шефа»-самозванца и окончательно уяснить, кто из нас командир части — я или он?

Как говорится, на ловца и зверь бежит. На следующее утро у своего крыльца встречаю я подполковника.

— Товарищ майор, — раздраженно обращается он ко мне, — кто распорядился не пускать меня на территорию моего полигона?

— Территория, разумеется, ваша, и нам нет до нее никакого дела, — спокойно ответил я.

— Вот именно, но часовой не пропустил меня к батарее!

— А вот батарея уже наша. И вам до нее нет никакого дела! — тем же тоном возразил я.

— Что?! Вы даете себе отчет, с кем вы говорите? — вспыхнул Яхонтов.

— Товарищ подполковник, оставьте в покое мою батарею и занимайтесь своими делами, — произнес я, выделяя слова «мою» и «своими».

— Наставлять меня? Я вам покажу! — крикнул он и, резко повернувшись, зашагал к своей избе.

Весь день я ждал, что грянет гром, но прошел день, за ним второй, а подполковник ничего не предпринимал.

На третий день, когда, едва добравшись до кровати, я свалился как подкошенный, ко мне без стука вошел начальник полигона. Он и прежде никогда не стучал и не спрашивал, можно ли войти, видимо считая это излишним.

— Майор, хватит притворяться, я ведь знаю, что вы не спите. Я видел, как вы сию минуту вошли.

— Вошел сию минуту, но уже сплю, — не открывая глаз, ответил я.

Подполковник кряхтя опустился на стул и закурил. Несколько минут он молчал, потом произнес свою излюбленную фразу:

— Майор, вы еще молоды…

Не знаю, какая сила вдруг подхлестнула меня, я так стремительно вскочил, что подполковник, вздрогнув, поспешно отодвинул свой стул и, широко раскрыв глаза, спросил дрогнувшим голосом:

— Что с вами, товарищ майор?

— Знаете что… — Я не смог вдруг подобрать необходимое слово и сказал первое, что пришло на язык: — Ваши сентенции…

Я еще не закончил фразы, как вскочил уже подполковник.

— Мои сентенцы? — взволнованно произнес он. — Когда я вам сделал хотя бы одну сентенцу? Да, хотя бы одну! Когда, когда? — Он вытянул шею, поднес свое лицо чуть не вплотную к моему и упрямо твердил: — Когда, скажите, когда?

Я чуть было не расхохотался, убедившись, что подполковник не понимает значения слова «сентенция», вероятно, думает, что оно означает что-то вроде интриги. Я с трудом сдерживал смех и не произносил ни слова, боясь, что рассмеюсь.

А разобиженный подполковник кружил по комнате и сопел, как медведь:

— Сентенцу, говорит, мне сделал, интересно, когда это я сделал ему сентенцу?

Мое молчание он принял как признание вины, успокоился, снова сел, зажег потухшую папиросу.

— Не понимаю, что я сказал вам такого, что вы так вспыхнули? — спросил он, не спуская с меня испытующего взгляда. — Тут дело в чем-то другом.

— Удивляетесь? Каждую минуту я только и слышу от вас, что я молод, словно я виноват в этом. Думаете, не понимаю, что вы издеваетесь, называя меня молодым? И в конце концов, какое вам дело до того, молод я или нет?! Не забывайте, что я старший офицер, командир отдельного полка, поэтому будьте добры обращаться ко мне так, как это подобает моему рангу.

— А вы — как подобает моему! — произнес он так глухо, что мне, сам не знаю почему, вдруг стало жаль его и где-то в глубине души я даже почувствовал раскаяние.

Чтоб замять неловкость, я достал из маленького шкафчика бутылку водки и поставил ее на стол.

У подполковника, как у гимназиста, заблестели глаза. Он тотчас размяк, и мы незаметно для нас обоих помирились.

Прошло еще несколько дней.

Слоняясь целый день в безделье по полигону, подполковник вечерами наведывался ко мне и пересказывал новости. Нередко он сообщал такое, что мне и во сне не могло присниться.

Наконец я понял, что Яхонтов слушает иностранные передачи. Его старшина, как я убедился позже, был опытным радистом, и именно благодаря ему начальник полигона имел эту возможность.

Подполковник хорошо знал фамилии фашистских военачальников — командующих фронтами, армиями, группами армий, знал их чины, заслуги. Вплоть до командиров корпусов. Я воевал уже почти два года, однако знал по фамилиям не всех командующих армиями нашего фронта, не говоря уже о немцах.

Подполковник заметил, что его «последние новости» порой меня действительно интересовали, в особенности сведения о втором фронте, и стал чаще говорить на эту тему. В те вечера, когда он сообщал мне интересные новости о действиях наших союзников, его посещения становились менее обременительными для меня. И в его поведении я не находил ничего вызывающего. «Наверное, наши отношения нормализовались», — думал я.

Правда, когда он пересказывал мне новости, раза два я столкнулся с его настороженным взглядом, но это показалось мне такой мелочью, которой не стоило придавать никакого значения.

За три недели до окончания срока, отведенного для подготовки полка, к нам неожиданно нагрянул полковник Чуднов, начальник политуправления спецвойск фронта, известный своей строгостью и требовательностью.

В то время у нас на фронте было два политуправления. Одно — для стрелковых частей (оно курировало крупные стрелковые соединения) и другое — для специальных родов войск, в частности для артиллерии, бронетанковых, инженерных, десантных частей, а также ВОСО (Военный отдел сообщения), ВНОС (Воздушное наблюдение и оповещение связью) и других спецчастей.