Но, с другой стороны, и командование бронепоезда рассуждало справедливо: трусость взводного могла дурно отразиться на бойцах и младших командирах. Еще хорошо, ребята подобрались у нас такие, что готовы были голыми руками душить врага.

Но вместе с этим жаль было Жирасова. Я, как и многие другие, надеялся, что Жирасов обязательно овладеет собой, поборет страх и станет таким же мужественным человеком, каким он казался вначале.

По моему мнению, «болезнь» Жирасова в данных условиях не представляла большой опасности, так как расчеты его взвода настолько набили руку в стрельбе, что на протяжении еще какого-то времени, нужного для того, чтобы Жирасов свыкся с фронтовой обстановкой и поборол в себе страх, могли как-то обходиться без взводного командира.

Что же касается мирных часов, то здесь Жирасов не имел равных в умении выучить и наставить подчиненных. Благодаря его наставническим качествам его бойцы так отлично разбирались в материальной части мелкокалиберных орудий, что почти всегда действовали безошибочно. Да, как учитель и наставник Жирасов был на высоте: едва выпадет передышка, он тотчас собирает свой взвод и тренирует бойцов.

Когда подавленный, смущенный Жирасов появлялся среди своих бойцов, у них не хватало решимости осудить малодушие своего командира, и они относились к нему с прежним почтением, как и полагалось.

Это в какой-то мере сковывало и обескураживало Жирасова. Видя великодушие своих бойцов и сержантов, он не мог относиться к ним с прежней требовательностью и строгостью. Вскоре между Жирасовым и его бойцами установились необычные отношения: не такие, какие приняты между командиром и подчиненными, а, если можно так сказать, более дружеские. Это напоминало мне отношения между учителем и учениками, когда учитель плохо знает предмет, но ученики все равно любят его за доброту и человечность.

Тем временем положение на фронте становилось все более критическим. Немцы взяли Тихвин и собирались ударить с тыла по нашей Седьмой армии, сдерживающей натиск финнов. Разбив наши войска, обороняющиеся на реке Свирь, немцы могли соединиться с финнами и объединенными силами наступать на Москву с севера.

Именно в это трудное время, когда о получении боевого пополнения не могло быть и речи и когда каждый боец значил так много, я улучил подходящий момент и попросил командира, чтобы он оставил Жирасова на бронепоезде. Мягков сначала заупрямился, ссылаясь на то, что позорное поведение Жирасова плохо влияет на бойцов и что вообще его не в резерв надо отправить, а под суд военного трибунала отдать.

Моим главным аргументом было знание Жирасовым артиллерийского дела. Кто знает, говорил я, когда еще нам пришлют замену. И будет ли новый командир так хорошо разбираться в своем деле, как Жирасов. Верно, старший лейтенант во время боя теряется, но во время передышек он делает для своих подчиненных много полезного.

— Ладно, пусть остается, авось и в самом деле очухается!

Уж не знаю, откуда Жирасов узнал о моем заступничестве, но рано утром, когда мы умывались, он неожиданно вырос рядом и, глядя куда-то в сторону, как будто говорил не мне, а кому-то третьему, пробурчал:

— Спасибо тебе, ты спас меня от позора… Знаешь, стыдно людям в глаза смотреть…

Я смотрел на него и не верил, что это тот самый Жирасов, который еще недавно поражал нас дерзкой смелостью и удалью.

Меня мучил вопрос: навсегда он останется таким или изменится к лучшему. Я не мог понять, какой из его обликов был подлинным — прежний или нынешний. В глубине души я продолжал верить в него.

Эту надежду питали некоторые мои наблюдения. Например, несколько раз я замечал, что маявшийся у борта платформы Жирасов при налетах вражеской авиации время от времени поглядывал на свои орудия и что-то вполголоса говорил наводчикам и заряжающему. Правда, не тем тоном, каким командиру следовало отдавать приказания, но и это показалось мне добрым знаком.

Однажды я спросил у сержанта Быстрова, помощника Жирасова:

— Что вам говорил командир во время боя?

Он улыбнулся и ответил:

— Заряжающий случайно задел рукоятку и переключил орудие с автоматической стрельбы на одиночную. Когда очереди не последовало, мы не могли понять, в чем дело. Жирасов же сразу разобрался и подсказал, как наладить стрельбу.

После этого случая я стал еще внимательнее приглядываться к Жирасову, тем более что после моего назначения заместителем командира бронепоезда у меня для этого появилось больше возможности. Теперь орудиями средних калибров командовал новый взводный, а я, освобожденный от конкретных заданий, осуществлял общее руководство, одновременно командуя маневром бронепоезда.

Пушки Жирасова были автоматическими и требовали специальных знаний и аккуратного обращения. А бойцы его орудийных расчетов, набившие руку на стрельбе, хотя и неплохо стреляли, но в материальной части и в технической стороне дела разбирались пока еще не очень хорошо, из-за чего орудия нередко выходили из строя.

Однажды, когда одно из орудий умолкло, я поспешил туда. Оба наводчика с тревогой взирали на заряжающего, который присел возле казенника и возился с рукояткой.

Я и сам плохо знал этот тип орудий и поэтому быстро помочь не мог.

В это время в углу платформы послышался голос Жирасова:

— Не видите, что получился перекос снаряда в приемнике, достаньте обойму, переведите рукоятку на одиночную стрельбу, оставшийся снаряд выстрелите ручным спускателем, потом снова включите автомат и вставьте обойму…

И все стало на диво ясно! Как только заряжающий последовал совету Жирасова, пушка возобновила автоматическую стрельбу.

Я обернулся к Жирасову. Он опять стоял возле борта и, пригнувшись, смотрел вдаль, туда, где взрывались снаряды, выпущенные его орудиями. На этот раз он выглядел не таким испуганным и отрешенным.

— Молодец, Жирасов! — не удержался я.

Жирасов вздрогнул, подозрительно поглядев на меня: не смеюсь ли я над ним? Это была первая и единственная похвала, которую он получил за время нашего пребывания на фронте. Наверное, поэтому и удивился…

К декабрю тысяча девятьсот сорок первого года положение на Тихвинском направлении стабилизировалось.

Натиск врага ослабевал, а вскоре угас совсем.

Похоже было, что теперь к наступлению готовились наши войска: надо было отбить у немцев железную дорогу, соединявшую Ленинград с тылом.

По вечерам, когда боевые действия обычно прекращались и канонада затихала, мы садились за ужин. Не помню, чтобы Жирасов ужинал с нами. Он забивался в свой излюбленный угол и проводил там мирные часы, или торчал у борта, или сидел на ящике со снарядами.

В этот вечер, когда я рассказал товарищам о случившемся, командир послал за Жирасовым и пригласил его поужинать вместе с нами.

Жирасов вскоре появился. Он шел своей неторопливой, немного развязной походкой. Стараясь ни на кого не смотреть, молча сел на свободное место.

— Говорят, вы сегодня отличились, товарищ Жирасов! — серьезно, по-деловому обратился к нему командир, наполняя водкой крышку от фляги.

Жирасов спокойно взял протянутую ему водку, выпил и так же молча вернул крышку. Потом он взглянул на меня исподлобья, но ничего не сказал.

Наутро, поднявшись на платформу, я увидел, что Жирасов с двумя бойцами хлопочет у орудия. Я подошел к ним. Со дня нашего прибытия на фронт никто не видел Жирасова таким энергичным и бодрым.

— Что вы делаете?

— Захватывающие лапки стерлись и разошлись, это приводит к перекосу снаряда, я подточил лапки и сблизил их, теперь все будет в порядке, — объяснил Жирасов, несмело улыбнувшись.

Я впервые видел на его лице такую робкую и вместе с тем обезоруживающую улыбку.

В тот же день мы вышли в боевой рейд, чтобы остановить перешедших в наступление немцев в районе деревни Зеленец.

На этот раз Жирасов находился на своем посту и отдавал приказания толково и уверенно. Разок он даже локтем поддел наводчика, чтобы тот живее следовал за перемещающейся целью.