Я считал, что нужно как можно скорее вырваться из коридора-ловушки, чтобы наши орудия могли стрелять не только вперед и назад, то есть вдоль просеки, но и по всем направлениям. А немцам с нами куда легче было справиться в лесу, чем на открытой местности, где мы могли использовать всю нашу огневую мощь.

Если лесная просека для бронепоезда представляла настоящий капкан, то для немецких летчиков она была очень удобна: они могли летать вдоль прямой как стрела колеи и сбрасывать на нас бомбы. А увернуться им от нашего огня было и вовсе легко — стоило податься чуточку вправо или влево, и, скрывшись за верхушками деревьев, они становились неуязвимыми.

Поскольку главный калибр находился под моим командованием, а он совершенно был лишен возможности действовать, я решил доложить об этом командиру и, кстати, высказать свое мнение. В конце концов, я был обязан это сделать.

Направляясь к командиру, я наткнулся на Жирасова. Его вид удивил меня: длинное лицо вытянулось еще больше, глаза были расширены и глядели куда-то поверх голов, даже веснушки на лбу и щеках побледнели.

Я никогда не думал, что человек может так мгновенно измениться. У меня невольно мелькнула мысль: не сошел ли он с ума?

— Жирасов, что с тобой? — спросил я тревожно.

— Ничего, — ответил он, с трудом превозмогая бившую его дрожь. Вытаращенные глаза его еще больше поблекли. Продолжая глядеть в одну точку, он неуверенно пробормотал: — Живот что-то схватило…

— Сейчас позову врача, — пообещал я, продолжая свой путь. Кому-то из бойцов я поручил вызвать к Жирасову врача, а сам побежал к командиру бронепоезда.

Капитан Мягков оказался человеком разумным. Когда я изложил ему свой план и объяснил, что наши орудия в этой мышеловке совершенно бессильны, он понял свою ошибку и тотчас приказал дать полный вперед.

Больше часа мы мчались без остановки, стараясь вырваться из пагубных тисков леса.

Когда опасность миновала и мы оказались вне поля зрения вражеских самолетов, я вспомнил о Жирасове и сразу же отыскал его: он стоял на ящике со снарядами и глядел за борт. Это был прежний Жирасов, прямой, с гордо поднятой головой и смелым взглядом.

При виде меня он несколько смешался, но, не обнаружив на моем лице и тени насмешки или осуждения, принял свой обычный самоуверенный вид, хотя некоторая скованность в его поведении не ускользнула от меня.

— Живот прямо свело от боли, — словно оправдываясь передо мной, повторил он.

А у меня перед глазами стояло его бледное, перекошенное лицо, и я продолжал удивляться такой метаморфозе: тот Жирасов и этот были совершенно разными людьми.

Мы находились уже неподалеку от Волхова, когда на бронепоезде опять объявили тревогу.

К несчастью, и на этот раз мы проезжали через густой лес, и стрелять из орудий было опять крайне трудно. Немецкие бомбардировщики вынырнули из-за туч, налетели на нас, как коршуны, и начали нас бомбить.

Мои среднекалиберные пушки били по черным «хейнкелям» прямой наводкой, дружно строчили пулеметы Лобова. Но мелкокалиберные орудия Жирасова почему-то молчали, и лишь после того, как командир крикнул: «Жирасов, ведите огонь!» — выстрелили раза два и умолкли.

Видно, что-то у них не ладилось.

А я тем временем носился с платформы на платформу. Это было довольно опасно, потому что никаких переходов между ними не существовало и надо было с заднего борта одной платформы перепрыгивать на другую. А расстояние между ними — не меньше полутора метров. Малейшая неточность, и можно было угодить под колеса мчавшегося на всех парах состава.

Бойцы с беспокойством следили, как я прыгаю с платформы на платформу, но мое присутствие повсюду — и там, и здесь — было действительно необходимо. У новичков то гильза застревала в казеннике, то зубчатая дуга отходила от шестерни, то отказывал бинокулярный аппарат… Вот мне и приходилось метаться по составу.

Во время одного из таких переходов, спрыгнув на железный пол платформы, я окинул ее взглядом и увидел в дальнем углу бледное, с отвалившейся челюстью лицо Жирасова. Он стоял, бессмысленно уставясь в одну точку, но, судя по всему, ничего не видел. Все его размягченное, обессиленное тело говорило о неодолимой растерянности и какой-то внутренней опустошенности…

Орудия Жирасова были оставлены на попечение неопытных младших командиров, которые именно сейчас нуждались в его поддержке и советах. Улучив момент, я кинулся к Жирасову:

— В чем дело? Что с тобой? Почему ты не у своих орудий?

— Не могу, боль не отпускает, — пробормотал он.

— Что с тобой происходит, Жирасов?!

— Опять желудок схватило, под ложечкой немилосердно колет, — отводя глаза в сторону, едва слышно лепетал старший лейтенант. Взгляд его опять сделался невидящим, угасшим, как и в прошлый раз.

И тут случилось неожиданное: вместо того чтобы ему посочувствовать, я, к собственному удивлению, прикрикнул на него:

— Сейчас же вернись к своим орудиям! — При этом я подтолкнул его, но так, чтобы не видели бойцы. И чудо: Жирасов на удивление покорно побрел к своим орудиям!..

Вечером, когда сгустились сумерки и когда мы остановились возле небольшого железнодорожного разъезда, командир, воспользовавшись передышкой, приказал ужинать.

Я немедля разыскал врача и спросил его о Жирасове. Капитан Широков как-то странно улыбнулся и сообщил мне таким тоном, будто доверял важную тайну:

— Что поделаешь! Не хватило мужества, видимо, нет пока еще у него необходимой боевой закалки. Сдрейфил немного наш герой…

Я прямо оторопел: от Жирасова я этого никак не ожидал. Такой смелый, бойкий, уверенный! Кто мог подумать, что он раскиснет в первом же бою!

После ужина, отыскав помощника Жирасова сержанта Быстрова, я спросил у него:

— Что случилось с вашим командиром? Отчего его так скрутило?

Сержант хитро прищурился и вполголоса, как бы стыдясь чего-то, проговорил:

— По-моему, от страха…

Вот, оказывается, как легко и просто вызвать к себе презрение!

А опасность в последующие дни неуклонно возрастала.

Большое наступление, предпринятое фашистскими полчищами в октябре, донельзя обострило ситуацию. Немецкие войска наносили удар по Тихвину, чтобы соединиться с финнами и окружить Ленинград вторым кольцом блокады. В начале ноября тысяча девятьсот сорок первого года, когда противник вплотную подошел к Тихвину, наш бронепоезд оказался в зоне главного удара. Нам приходилось то отражать налеты вражеской авиации, то встречать огнем атаку танков и пехоты противника.

Как только бой затихал, Жирасов заметно оживлялся. Он сразу же обходил пушки и с помощью своих расчетов быстренько их налаживал, чистил, ремонтировал. Надо сказать, что дело он знал назубок и делал все ловко, сноровисто.

Но лишь наступало утро, в ожидании опасности Жирасов как-то сразу терял самообладание, отчуждался, тускнел, бледнел. Страх завладевал им, и он менялся неузнаваемо…

Несмотря на это, подчиненные Жирасова проявляли удивительное терпение. Когда бойцы его орудийных расчетов и сержанты поняли, каким недугом одержим их командир, они научились обходиться без его указаний и, надо сказать, уже через несколько дней после первого боевого крещения отлично справлялись со своими обязанностями.

Командир и комиссар не раз вызывали к себе Жирасова. И бранили, и стыдили, но все напрасно. Как только начиналась стрельба, Жирасов мгновенно менялся: бледнел, безжизненный взгляд его устремлялся в пространство, челюсть отвисала, и весь он обмякал, словно лишался костей.

Командование бронепоезда довольно долго терпело столь предосудительное поведение командира второго огневого взвода.

На первых порах, пока свидетелями трусости Жирасова были лишь бойцы одного его взвода, пока только они знали о его слабости, по мнению командира, это было еще терпимо. Но когда весь бронепоезд узнал о «недуге» старшего лейтенанта, было решено отстранить его от командования взводом и отправить в резерв.

К тому времени я уже был заместителем командира бронепоезда. Когда командир Мягков сообщил мне о своем решении, я искренне пожалел Жирасова. Быть отчисленным из части за трусость значило не только осрамиться перед всем народом, но и навсегда погибнуть в своих же собственных глазах!