— Если разрешите, я провожу вас, — сказал я и мгновенно ощутил досаду: зря сболтнул.

— А вы, оказывается, молодец, — живо откликнулась прекрасная незнакомка… — Я думала… как бы это сказать… что вы, как нестроевой офицер, не решитесь.

— Чего не решусь? — не понял я.

— Провожать женщину по безлюдному полю ночью… — засмеялась она.

— Товарищ старший лейтенант! — меня окликнул техник-лейтенант Герасименко, начальник оптического цеха наших мастерских. Он делал мне какие-то знаки. Когда я подошел, он смущенно сказал: — Я тут с девушками познакомился, — он указал на трех ладных девчат, взиравших на нас с нескрываемым любопытством, — сразу видно, девчата хорошие, они попросили вас предупредить, чтобы вы подальше от вашей соседки держались… Дурно говорят о ней…

Я почему-то обозлился и довольно резко ответил:

— Во-первых, это не их дело, во-вторых, я на этой женщине жениться не собираюсь, всего-навсего хочу проводить ее до дому. А там — до свиданья: она сама по себе, я сам по себе.

— Вы, конечно, меня извините, но они попросили, и я сказал, — обиженно пробурчал Герасименко.

— А что они говорят про нее? Чем она им не угодила?

— Да все ее тут ненавидят, хлеборезкой она работает.

— Как это — хлеборезкой? — не сразу понял я.

— Да есть у них такая должность. Вроде кладовщика. Перед едой хлеб распределяет. Она с Лысиковым заодно, за это и не любят…

— Не бойся, — успокоил я друга, — ничего она мне не сделает. — Я хлопнул Герасименко по плечу и вернулся к своей незнакомке.

Она терпеливо меня дожидалась.

Я обратил внимание на ее новенькую котиковую шубу. В те годы это было большой редкостью. Черный блестящий мех еще больше подчеркивал привлекательность ее матового лица.

— Зовут меня Ната, фамилия моя Дерюгина, — сказала она, беря меня под руку. — Вы разрешите? Мои сапоги скользят, и я боюсь упасть. А вас как зовут?

Я назвался, но, признаюсь, мысли мои были заняты иным. Хотелось понять, что представляла собой моя новая знакомая.

Она, кажется, догадалась, что о ней сказали малоприятное, но виду не подала. Напротив, оживленно принялась рассказывать об их житье. Правда, о Лысикове и его порядках не проронила ни слова. Это тоже меня насторожило: лысиковские девушки только о нем и говорят, а эта молчит. Почему?

Путь оказался довольно долгим и трудным. Да и мороз чем дальше, тем больше давал о себе знать.

Мы шли уже более двух часов.

Снег и лед сделали едва проходимым сельский проселок. Однако спутница моя дорогу знала прекрасно. Она уводила меня все дальше по узенькой тропке, отдаляющейся от основной дороги.

Не я ей помогал, а она мне, да так ловко, что, будь я один, блуждать бы мне до самого утра!

Чем труднее становилась дорога, тем больше я веселел. «Не может быть, — думал я про себя, — чтобы она потащила незнакомого человека в такую даль и отправила ни с чем!..»

Предвкушая возможное блаженство, я бодро топал по рытвинам и колдобинам и при этом шутил как заведенный.

У спутницы моей настроение тоже улучшилось. Теперь в ее речах и смехе было больше искренности. Ко мне она проявляла бесспорный интерес и даже симпатию.

По дороге она несколько раз останавливалась, чтобы перевести дух, и повторяла одну и ту же фразу, видимо заметив, что доставляет мне удовольствие:

— А вы, оказывается веселый! Язычок у вас острый, не дай бог!

— Да у меня не только язык злой, я сам такой, — уверял я.

— Нет, нет, — твердо отвечала она, — никогда не поверю, что вы злой.

Наконец показалась деревня, утопавшая в сугробах. В редких окошках мерцал огонек, из труб тянулся, извиваясь, дым.

Мы остановились возле большого, но неприветливого дома. Казалось, этот дом, стоящий на перекрестке, не имеет окон: одна стена была совершенно глухой, в другой виднелся лишь узкий дверной проем.

Ната просунула руку в щель, сбросила засов и сильно налегла на дверь.

— Прошу вас! — пригласила она, увлекая меня в темноту.

Мы шли по каким-то извилистым коридорам со скрипучими полами и наконец остановились перед дверью, которую она открыла своим ключом.

Войдя в комнату, я ощутил приятное тепло и запах то ли квашеной капусты, то ли моченых яблок. Большая русская печь, белевшая в темноте, была истоплена недавно.

Женщина засветила лампу, ловко скинула шубу и взялась за борта моей шинели:

— Раздевайтесь!

Ее слова прозвучали не просьбой, а приказанием.

— Можешь называть меня Натой, а я буду тебя звать Виктором. К чему официальность? Сейчас я самоварчик поставлю, ты небось закоченел…

Я смотрел на Нату, и мне все более нравились ее большие карие глаза и волнистые каштановые волосы.

Какое-то тревожное чувство занозой сидело в сердце. Откуда оно появилось, я понять не мог.

Сомнение вызывала ее бледность и темные круги вокруг глаз. Такая синева вокруг глаз бывает у женщин определенного сорта да еще у любительниц спиртного. В общем, у женщин, не владеющих своими страстями.

«Неужели она такая?» Не хотелось в это верить.

Был в ее взгляде какой-то затаенный страх. Все это меня сковывало, настораживало.

Ната достала из комода белую скатерть. Скатерть была не очень свежая, в пятнах. Потом она поставила две тарелки, ножи и вилки, большой графин с мутным желтоватым самогоном. Принесла кислую капусту, очищенный вареный картофель, тонко нарезанный хлеб в плетеной корзинке и напоследок миску с маринованными грибами.

Все она делала быстро, ловко, сразу было видно опытную хозяйку. Я молча наблюдал за ней. Она тоже не проронила ни слова.

Закончив приготовления к ужину, она взглянула на меня, и, ей-богу, я опять увидел в ее глазах этот проклятый страх! Робко улыбнувшись и словно извиняясь, Ната проговорила:

— Сейчас и чай будет готов…

С этими словами она вышла за самоваром.

«Чтобы понять человека, надо увидеть его жилище», — вспомнил я совет какого-то мудреца или, может, полумудреца. В общем, принялся внимательно разглядывать комнату.

Комната была просторная, с тремя окнами. Все три окна выходили во двор. По обе стороны от окон стояли две деревянные кровати. Перины и одеяла громоздились горой, так что при всем желании прилечь на кровать было невозможно, только если приставить стул и вскарабкаться.

На кровати возвышались пирамиды подушек: снизу — большие, кверху — поменьше. Они постепенно уменьшались, и пирамиду венчала крохотная «думка». Углы подушек были кокетливо вмяты, белоснежные наволочки натянуты туго, без единой морщинки.

Возле кроватей висели вышитые полотенца. К ним прикреплены многочисленные фотокарточки, большинство без рамок, выцветшие и пожелтевшие, засиженные мухами.

В одном углу комнаты стоял ширпотребовский шифоньер, во втором — мраморный умывальник с длинным никелированным краном, мечта домохозяек 30-х годов.

Посреди комнаты стоял круглый стол. Над ним огромный розовый абажур с керосиновой лампой.

У стены ютился небольшой буфет, на котором лежали какие-то свертки в пожелтевшей газетной бумаге, связанные бечевкой.

Комната была чистенькой и уютной. Днем она, должно быть, светлая. На окнах, разумеется, занавески с бахромой, на подоконниках горшки с цветами, обернутые в разноцветную бумагу. Пол покрыт красной краской, тут и там расстелены маленькие дешевые половички — чтобы краска не стиралась.

Одним словом, то было типичное жилище сельской интеллигенции довоенных лет, вернее, его идеал.

По обе стороны среднего окна висели два больших портрета в блестящих рамках. Один принадлежал, несомненно, хозяйке дома. Она выглядела значительно моложе, чем теперь, в белом платье с розой на груди. Со второго портрета глядел мужчина в военной форме. Взгляд у него был пронзительный и суровый, прямо-таки сверлящий. На воротничке — две шпалы.

Ната внесла кипящий самовар. Увидев, что я стою перед портретами, подошла ко мне. Она так посмотрела на снимок мужчины, будто видела его впервые.

— Это мой муж. Пропал без вести. Не знаю, даст о себе знать когда-нибудь или нет. Майор… Служил на румынской границе… Я рано потеряла родителей и жила у тетки в Луге, там мы и познакомились. Я училась в акушерской школе, а он — на курсах комсостава. В сороковом поженились. Когда началась война, я сюда переехала, это дом его отца. Дед и бабка до сих пор тут живут. Свекровь давно умерла, а свекор в партизаны ушел. Сейчас он в тылу врага.