Мы довольно долго сидели молча. Потом веселье словно опять вернулось к Ирине, и она полушутя-полусерьезно спросила:
— Скажите, Пересыпкин, вы тоже такой?
Я невольно развел руками:
— Какие у меня, Ирина Павловна, достоинства, чтоб возгордиться и от людей почестей требовать? Я человек простой, из крестьян, полуграмотный, железнодорожник и к тому же вот с такой смешной внешностью…
— Будет вам! Будет! Не грешите против господа! — осекла меня старушка, с самоваром в руках вошедшая в комнату. — Чрезмерная гордыня так же нехороша, как и чрезмерная скромность. Что в вас смешного? Не говорите так! Грех это.
— Это у него прием такой, ты не поняла, мама. Такая скромность паче гордости. Он же шут…
Удивительно, что такие обидные слова ничуть не задели меня, напротив, радость шевельнулась в моей груди. «Видно, ты не так уж плох, Пересыпкин», — подумал я.
Такого вкусного чая я и впрямь никогда не пил. Хотя был он заварен из черники, но как хорош! А варенье!.. Какое только душе угодно! Я и вкус-то варенья успел позабыть…
Мы беседовали допоздна. Старушка вспомнила своего мужа — он, оказывается, работал директором той самой фабрики, которую теперь возглавляла Ирина.
Фабрика находилась километрах в пятнадцати, и Ирина ездила на работу и с работы в пролетке.
— Летом, — восторженно рассказывала она, — стоит мне проехать по нашим полям, надышаться воздухом, любую усталость как рукой снимает. Часто недосыпаешь, спишь часа три-четыре, но только дохнет на меня родной ветерок, я опять полна сил, как после санатория…
Мать Ирины принялась убирать посуду. Я встал, собираясь уходить. Было уже поздно.
— Куда вы в такую темень? Переночуйте у нас, а завтра и поедете, — простодушно предложила мне добрая старушка.
Я взглянул на Ирину. Кажется, гостеприимство матери пришлось ей не очень по душе.
— И правда, — неохотно поддержала она. — Ночи темные, останьтесь. Мы постелем вам вон там, у печки.
Я немного поломался: боюсь, мол, причинить вам беспокойство, но в конце концов согласился.
Старуха передвинула к печке широкую тахту, постелила на ней постель, пожелала спокойной ночи и ушла к себе в комнату.
А я и ее дочка продолжали беседовать.
Ирина рассказывала мне о своих делах, о людях с фабрики и подругах, об их труде. А я говорил о себе… Потом мы коснулись более далеких тем, вспомнили наше детство, юность, и когда взглянули на часы, было уже далеко за полночь. А расставаться, похоже, нам обоим не хотелось…
— Ну, Пересыпкин, желаю вам крепкого сна и сладких сновидений, — с улыбкой сказала Ирина и направилась к своей комнате.
Ее спальня находилась рядом с гостиной, в которой мы чаевничали. Туда вела широкая дверь. На дверях висели занавески вишневого бархата, расшитые золотой нитью. От времени они заметно выцвели, местами их поела моль. Над дверью покачивалась клетка без птицы: видно, птица давно умерла.
Ирина раздвинула вишневые занавески, еще раз оглянулась и скрылась за дверью.
Ох, какой мягкой показалась мне моя постель!..
Толстенный шерстяной матрац, две огромные пуховые подушки. Только я лег, голова словно утонула в мыльной пене. Одеяло тоже было пуховое, но такой ширины, что я никак не смог отыскать его краев, чтобы подогнуть под себя. Люблю подоткнуть одеяло со всех сторон и спать в «конверте»… Я раскинулся во весь рост и стал думать о прошедшем дне…
Но перед глазами все время стояла Ирина. Все слышались ее слова: оказывается, я умудрился запомнить даже целые фразы.
Удивительно умная она была женщина. Внимательная, проницательная; бывало, только подумаешь что-нибудь, а она уже догадалась…
Раза два в разговоре я сболтнул такие слова, каких обычно избегаю, так как считаю их слишком интеллигентными, что ли… Я, конечно, вовремя спохватился, но от внимания Ирины это дело не ускользнуло: слово за слово, и она меня расколола, вынудила признаться, что кроме техникума я окончил еще и транспортный институт…
— Черт бы тебя побрал, каналья! — возмутился Яблочкин и хлопнул Пересыпкина по плечу. — Чего же ты скрывал, что у тебя высшее образование?
— Этот жук вроде плавучей льдины: над водой только головка виднеется, а под водой ого-го!.. — проговорил Докучаев. — Ей-богу, мне кажется, что он и теперь маску какую-то примеряет, чтоб доверчивых людей за нос водить.
— Так и быть, признаюсь, — смущенно проговорил Пересыпкин. — С тех самых пор, как меня обсмеяли на бронепоезде, я прикинулся человеком, каким на самом деле никогда не был. Это и впрямь было похоже на маску, но скоро я привык к ней, как к собственному лицу, оно стало моим вторым «я»… Чем больше проходило времени, тем больше я входил в роль, и кто знает, куда завела бы меня такая раздвоенность, не встреть я эту удивительную женщину — Ирину Дроздову…
Только-только я уснул, как вдруг где-то страшно громыхнуло. Не успел я вскочить, как опять громыхнуло. Потом еще, еще… В одном белье я подбежал к окну. Спросонья долго не мог прийти в себя, не мог понять, что же происходит.
— Это ваш бронепоезд, — услышал я голос Ирины.
Она стояла за приоткрытой дверью. Дверь после каждого залпа словно вспыхивала: видно, окна спальни выходили на ту сторону, где стоял бронепоезд.
Позабыв, что мы оба в одном белье, я бросился к ее окнам — оттуда лучше было видно.
Ирина смущенно отошла в сторону. Ее белая ночная рубашка доставала до пола.
Наконец я убедился, что это и в самом деле стрелял наш бронепоезд. Снаряды взрывались где-то далеко. Впервые за свою фронтовую жизнь я наблюдал стрельбу моих собратьев-артиллеристов бронепоезда снаружи. Верно, потому и не сообразил сразу, что происходит.
— И в самом деле наши. Ставят заградительный огонь, — объяснил я Ирине. В платке, накинутом на плечи, и в длинной белой рубашке она походила на скульптуру.
Я невольно загляделся на нее. Ее сильное плотное тело вырисовывалось так отчетливо, что меня пробрала дрожь. Точно ток пробежал по телу. Сознание мое затуманилось…
— Пересыпкин, что вы делаете? — услышал я ее испуганный шепот. — Не смей, слышишь?..
Только тогда я понял, что держу Ирину в объятиях и прижимаю к себе ее теплое гибкое тело. А руки у меня сильные, если уж ухвачусь за что-нибудь — не вырвешь…
Я подхватил Ирину на руки, донес до кровати, и мы оба рухнули на постель. Большая, крупная, она забилась у меня в руках как рыба и взмолилась:
— Геннадий, что с тобой? Опомнись…
В первый раз она назвала меня по имени, а не по фамилии. Ее слова еще сильнее опьянили, одурманили меня, свели сума… Никакая сила не могла удержать меня…
…Ирина зажгла лампу.
Мы лежали на ее мягкой широкой постели.
Она сложила подушки одна на другую и, облокотившись, сверху смотрела на меня.
Ее пальцы забрались в мои жесткие волосы и, словно гребенка, перебирали их.
— Пересыпкин, — проговорила она после долгого молчания, — ты совсем не такой некрасивый, как тебе кажется.
Я думал, что она станет хныкать, упрекать, прочитает мне мораль, осудит мужскую несдержанность, всплакнет, в конце концов, но ничего похожего!..
— Слышишь, Пересыпкин, ты совсем не такой некрасивый…
И мне очень захотелось всегда, всю жизнь быть рядом с этой красивой, умной, мужественной женщиной. Не расставаться с ней ни на час. Всегда обнимать ее, как в ту минуту. И я еще раз обнял ее… А руки у меня как клещи: если ухвачусь за что-нибудь — никакими силами не вырвать. В особенности любимую женщину…
Светало, когда я перебрался на свою постель. Радость переполняла меня до краев. Будущее рисовалось таким счастливым, что я безмятежно уснул, погрузившись в какой-то блаженный туман.
Солнце стояло довольно высоко, когда я испуганно вскочил с постели и, путаясь в рукавах, торопливо оделся.
Сперва я бросился к дверям Ирины, постучался. Никто не ответил. Я открыл дверь в другую комнату, там тоже никого не оказалось. Я вышел на задний двор и вижу — мать Ирины широкой лопатой расчищает дорожку от снега.
