На бронепоезде, кроме часовых, все уже спали. Один только Матюшин вышагивал вдоль платформы.
— Пришел? — Он взглянул на часы. Похоже, капитан приказал ему дожидаться меня.
— Как видишь, — ответил я.
— Вижу, что ты поперед батьки в пекло норовишь…
— В такое пекло я хоть кого обгоню! — ответил я и, не попрощавшись, поднялся в вагон.
На следующее утро Полтавцев встретил меня как ни в чем не бывало. Одним достоинством капитан обладал несомненно: не знаю, то ли он был не злопамятлив, то ли умел скрывать свои чувства, во всяком случае, никогда не проявлял неудовольствия и ничем не напоминал о минувшей обиде. А это, на мой взгляд, достоинство, и не маленькое.
— Ну, как? — спросил он, увидев меня.
— Проводил и вернулся вовремя.
— Э, — скривился капитан, — да я не об этом… Что сделал?
— А что мне было делать? Смешил их всю дорогу…
— Э, — еще больше поморщился Полтавцев. — Знаешь, что я тебе скажу, Пересыпкин: вот смотрю на тебя и никак не пойму, прикидываешься ты простачком или в самом деле дурак. Ну, говори короче, взял ее или нет?
— Кого? — удивленно переспросил я.
— Тьфу, чтоб тебе пусто было! — капитан смачно сплюнул. — О вчерашней красотке спрашиваю, понял, старый ты греховодник!..
— Нет, — мрачно вздохнул я.
— Во! А ты как думал?!.. Сидишь как собака на сене. И сам не ам, и другому не дам. Мне не уступил, а сам ничего не можешь. Эх! — он махнул рукой и пошел, поводя плечами.
— Позвольте мне сегодня вечером часа два быть свободным! — крикнул я ему вслед.
Капитан замер как от выстрела.
С минуту он смотрел на меня. Потом спокойно сказал:
— Отпускаю тебя на всю ночь, но если ты опять вернешься несолоно хлебавши, привяжу к паровозу и велю прокатить до соседней станции…
— Тогда уж вместе с ней привяжите, — осклабился я.
Капитан еще дольше смотрел на меня, но на этот раз промолчал. Повернулся и медленно удалился.
Вечером я подошел к знакомому дому.
Еще не стемнело, и дом, выкрашенный светло-зеленой краской, показался мне краше, чем вчера.
Дверь открыла старушка. Видно, в свое время она тоже была крупная, статная женщина, но годы взяли свое. Старушка ласково пригласила меня в дом и ввела в большую комнату, обставленную на городской манер, мебель там стояла довольно дорогая.
Во всем чувствовалась рука заботливой хозяйки. Особенно бросалось в глаза обилие вышитых покрывал и накидок: с мережками, ажурные или сплошь расшитые цветными нитками, они лежали на столах, на диване — всюду.
Подоконник был сплошь уставлен глиняными горшками любого размера. В горшках красовались ухоженные цветы.
В углу стояло старинное пианино с медными подсвечниками. С потолка свисала фарфоровая люстра. Видно, раньше тут пользовались электричеством.
Старушка предложила мне кресло, а сама надела очки, чтобы получше разглядеть гостя.
— Ирина скоро придет. Она еще вчера предупредила меня, сказала, что, может быть, вы зайдете… Сами понимаете, они шьют днем и ночью и все-таки не успевают…
— Что шьют? — спросил я.
— Да все! Ватные штаны, телогрейки, рукавицы…
— Где шьют? — Я никак не мог понять, о чем она говорила.
— Как где? На швейной фабрике, — несколько удивленно ответила старушка и присмотрелась ко мне повнимательней.
Я спохватился: мне не следовало задавать таких вопросов. Старушка могла догадаться, что я даже незнаком толком с ее дочерью.
— Да, — сказал я, — швеям нынче туго приходится. Одеть такую армию… С утра до ночи… за швейной машиной… Ирина, наверное, устает.
Старушка изумилась еще больше:
— Ирина за швейной машиной? Она ведь не швея, а директор фабрики.
— ??
— Вы что, не знали?
— Как не знать! Знал, конечно! Но сейчас и директора работают. Шьют, кроят, сверлят, точат. Рабочих рук нигде не хватает.
— И-и, мой дорогой, где уж ей шить, такое огромное производство на ней. Как белка в колесе крутится, бедняжка. Все на ее шее… Но, представьте себе, справляется, со всем справляется! В этом она на отца похожа. Он тоже такой был хват… — Старушка шмыгнула носом и уголками платка утерла слезу.
Постепенно беседа наладилась. Наверное, оттого, что нам было интересно побольше узнать друг о друге.
А Ирина все не шла.
Старушка оказалась любопытная и с подходом. Она так умело ставила вопросы, что за часок расспросила обо всей моей жизни. А я и не скрывал ничего, как на духу выложил все про свою довоенную жизнь.
Было довольно поздно, когда из сеней послышалось топанье ног, кто-то стряхивал снег.
Двери широко распахнулись. На пороге стояла Ирина, разрумянившаяся, улыбающаяся. На ее меховой шапке сверкали снежинки.
— Молодец, Пересыпкин! — по-свойски крикнула она мне. — А я думала, не дождешься, сбежишь…
— Что вы, Ирина Павловна! — горячо возразил я. — О лучшем месте я и мечтать не мог… Даже если палкой будете гнать, не выгоните.
— Надеюсь, не шутите? — смеясь проговорила Ирина.
На этот раз она мне показалась совсем другой: естественней, проще, веселей и моложе…
Есть женщины, которые очень много выигрывают от домашнего окружения. Вне дома они как-то никнут, бледнеют, теряют привлекательность. Но есть и такие, которые вне дома сверкают, как камень чистой воды, а дома тускнеют и гаснут.
Дроздова сверкала всюду.
Если вчера в клубе она показалась мне несколько гордой и неприступной, то дома, оставаясь такой же красивой, она сделалась как-то теплей и милей.
— Хоть кругом война, но благодаря стараниям моей матушки варенья у нас вдоволь. Еще с прошлогодними запасами не разделались. Я вас напою таким чаем — всю жизнь будете помнить!..
— Ирина Павловна, вас я и так буду помнить всю жизнь.
— Смотрите-ка! Да он, оказывается, льстец…
— Клянусь честью, я говорю правду!
— Пересыпкин, я чувствую, ты скоро начнешь в любви признаваться! — Дроздова подбоченилась с улыбкой и выгнула бровь.
— Что вы, Ирина Павловна! — смутился я. — Разве человек с моей внешностью посмеет признаться вам?.. Даже если все сердце изболится, ни словом не заикнусь!..
— Ах, бедняжка!.. Мама, ты слышишь, как он прибедняется!
— Что толку в красоте? — вмешалась старушка и встала. — Вон полюбуйся, на стене фотография висит. Такого красавца, верно, в столицах поискать, а что толку? Всю жизнь нам отравил, всю душу заплевал… Прости господи! — поспешно добавила она и перекрестилась.
— Мама! — коротко осекла ее Ирина.
— Ладно, ладно, молчу… Пойду самовар поставлю. — И, по-старушечьи медленно шаркая шлепанцами, она пошла к дверям.
Я посмотрел, куда указывала старуха. Со стены на нас, зажав в зубах папиросу и обеими руками опираясь на велосипед, холодно смотрел мужчина с зачесанными назад волнистыми волосами.
Я подошел к фотографии и присмотрелся повнимательней: френч с нагрудными карманами, между карманами и пуговицей провисала цепочка, высокие сапоги, галстук. На галстуке блестящая булавка. Мужчина был рослый, красивый, с большими глазами, смотревшими холодно и надменно.
— Муж? — спросил я и кивнул на фотографию.
— Был, — задумчиво ответила она.
— А теперь?
— Погиб под Москвой.
— Вы любили его?
— Пересыпкин, — после недолгого молчания Дроздова укоризненно взглянула на меня, — вы знаете, что такое такт, воспитанность, деликатность?
— Приблизительно и неточно, — признался я.
— Это верно. Хорошо, что вы хоть сознаетесь… но признавать свои недостатки еще не все. Человек должен быть деликатным. Не только внешне воспитанным, но именно и прежде всего деликатным. Деликатный человек знает, что и когда можно спросить. В вашем вопросе, хотите вы того или нет, проявляется ваша человеческая природа. Каждый вопрос прежде всего характеризует того, кто его задает, показывает, что он за человек. Вы меня поняли?
— Так хорошо мне еще никто ничего не объяснял.
— Мой муж был человеком с трудным, сложным характером. И в тех, кто его знал, он вызывал сложные, противоречивые чувства. Иногда чрезвычайно выигрышные для себя, иногда слишком враждебные. Его жизнь — трагедия способного, честолюбивого эгоиста. Трагедия человека, который не только казался себе значительнее и больше, чем был на самом деле, но который всячески требовал, чтобы его именно так и ценили, ни на йоту меньше… Трудно жить с таким человеком. Такие люди утомляют. Я тоже устала…