— Как, по-твоему, кто я такой?

— Как, говорю, кто такой? Мужчина, говорю, в полном порядке… боевой офицер.

— Нет, ты мне скажи, кто я такой! — Пристал, в одну душу, и все пальцем в шпалу тычет, что на петлицу у него нашита.

Смотрел я, смотрел на его петлицы и говорю:

— Я, говорю, в военных чинах не очень-то разбираюсь; если хочешь, спрашивай у меня железнодорожное дело, а там и решай, подхожу или нет.

Он как рявкнет?

— Смирно! — Глотка луженая, хоть уши затыкай.

Что делать? Я вытянулся, как мог, зенки вылупил, не моргаю, Он еще пуще распалился.

— Ты что, не знаешь, как по стойке «смирно» стоять?!

— Не знаю, говорю, в армии не служил, необученный.

Тогда он все мои документы назад мне швыряет и говорит:

— Ступай, откуда тебя прислали!

Вот ведь какая оказия… Подался я назад к тому, который меня на бронепоезд определил. «Не берут, — говорю. — Не показался…» Этот начальник тоже озверел, аж пена на губах выступила! Написал какую-то бумажку, печатью прихлопнул, протянул мне, опять, значит, на бронепоезд направил, а сам что-то бормочет вслед сквозь зубы и очками люто сверкает.

Когда я во второй раз возле бронепоезда объявился, паровоз уже пыхтел, в путь-дорогу собирался.

Командир со шпалами, как приметил меня, подозвал одного из своих офицеров и приказал: гони, говорит, эту штатскую образину взашей, чтобы духу его здесь не было!

Однако офицер на мое счастье оказался человеком обстоятельным: внимательно разобрался в моих бумагах и понес их тому орлу со шпалами.

Не знаю уж, как и о чем они толковали, но, вернувшись, офицер велел следовать за ним; завел меня в один из вагонов и передал старшине: вот тебе командир нашей дорожной бригады! Старшина как глянул на меня, так и расхохотался. Из каких, говорит, мест пригнали этого двугорбого верблюда?.. Видно, я и впрямь был хорош: в бобриковом полупальто на сбившемся ватине, в облезлой ушанке неопределенного цвета и в стоптанных дырявых башмаках. Не в новеньком же люди на фронт отправляются… Теща и обрядила меня в старье.

По штатному расписанию я занимал должность младшего лейтенанта со всеми правами командира взвода. При бронепоезде, сами знаете, два паровоза: один — бронированный, другой — простой, так называемый «черный», на каждом паровозе по четыре человека, всего, значит, восемь; двое слесарей-дорожников — это уже десять, один дорожный мастер с двумя подсобными рабочими, итого — тринадцать человек. Меня, значит, и назначили командиром над этой чертовой дюжиной. Кроме них ко мне были прикреплены еще десять человек бойцов-артиллеристов, которые имели свои обязанности, но в случае необходимости, к примеру, при повреждении путей, переходили под мою команду.

Но этот стервец старшина воспользовался тем, что я не имел офицерского звания, выдал мне обмундирование рядового состава и поселил не в офицерский вагон, а сунул в солдатский!..

Ладно, думаю, скоро я вам понадоблюсь…

Дня через три прибыли мы на прифронтовую станцию Грузино и с ходу подняли такую пальбу, что небу стало жарко. Видно, крепко мы фрицам насолили. Наши пушки еще продолжали палить, когда на нас налетели озверевшие «юнкерсы». Закидали бомбами — страшное дело! По обе стороны от поезда земля так и брызгала фонтанами. Слава богу, обошлось без прямого попадания, но путь они повредили с обоих концов, оказались мы в ловушке. Самолеты улетели, и стала нас вражеская артиллерия обрабатывать. Стреляют как по неподвижной мишени…

Спасение одно — срочно восстановить полотно и уходить подобру-поздорову. Застрянь мы там подольше, нас разнесли бы вдребезги.

Вот тогда-то и вспомнили товарищи начальники, что на бронепоезде есть специалист-железнодорожник, некто Пересыпкин, Геннадий Николаевич!

Вызвал меня командир, по своему обыкновению оглядел с ног до головы и поморщился.

— Таких мастеров врагу не пожелаю, — говорит. — Каков он из себя, верно, и работа его такая будет… — Но все-таки спрашивает: — Можешь, говорит, полотно исправить, или нам лучше сразу помощь запросить?

Я ему и отвечаю:

— Дайте, говорю, мне прикрепленных ко мне десять человек, а остальное я беру на себя.

Он поглядел этак недоверчиво, видно не поверил, но людей все-таки дал.

Я уже знал, где и что нужно делать, так как еще во время бомбежки спрыгнул с бронепоезда и осмотрел развороченное полотно.

Срочно распределил людей, приказал снять с аварийных платформ шпалы и рельсы — и давай!..

Сам ни разу не передохнул, и бригаде ни минуты роздыху не дал. Двадцать три человека — тринадцать моих и десять прикрепленных — так по́том и изошли, но через два часа полотно было как новенькое.

Кругом снаряды бухали, вражеская артиллерия методично обстреливала нас, а мы работали, втянув головы в плечи, но не прячась и не хоронясь от опасности.

Командир смотрел на меня, смотрел и, когда мы наконец открыли путь бронепоезду, подошел, обнял за плечи и говорит:

— Молодец, Пересыпкин! Не ожидал! Прямо скажу — не ожидал! Молодец!..

В тот же вечер меня перевели в офицерский вагон и определили на офицерское довольствие.

На следующее утро старшина собственноручно принес мне офицерскую форму. На окантованном воротничке шинели старшинские треугольнички, но командир уже подал ходатайство о присвоении мне звания младшего лейтенанта, и не прошло и месяца, как я получил офицерский чин.

Сделать-то младшим лейтенантом меня сделали, однако я оставался все тем же гражданским дорожным мастером, каким прибыл на бронепоезд. Сначала командир пытался вымуштровать меня, превратить в строевика. То сам муштровал, то прикреплял молоденького лейтенанта, но в строевой подготовке я оказался туп. Ни маршировать толком не выучился, ни даже по-военному честь отдавать. Ничего не поделаешь! Видно, такой уж я гражданский по природе человек, и переделать меня очень трудно. Как говорится, каждому свое…

Ремонт полотна — это по мне! Тут я на месте. Тут лучше меня мастера поискать надо.

Командир, убедившись, что перекроить меня в военного невозможно, отступился.

— Черт с тобой! — говорит. — Занимайся своим делом.

А в своем деле, я без хвастовства скажу, не последний.

Вот капитан Хведурели знает, как я дважды выводил наш бронепоезд из ловушки. Поезду что нужно? Исправное полотно. А это по моей части…

К концу второго месяца моей фронтовой жизни командир бронепоезда капитан Полтавцев представил меня к награде. Не прошло и недели, как мне повесили медаль «За отвагу». Теперь подремонтирую в этих проклятых мастерских — будь они неладны — наш захромавший паровоз и опять вернусь на свой бронепоезд.

Вот и все, что я могу рассказать о себе. Думаю, теперь вы меня знаете.

— Это все ладно, но где главное? — грозно спросил Яблочкин.

— Сейчас, сейчас будет и главное… — заторопился железнодорожник. — Что же до смешной истории, приключилась и со мной такая. Только для кого она была смешной и кто в ней оказался в смешном положении, это мне и сейчас не очень ясно!..

…Прямая как струна Московско-Ленинградская железная дорога пересекает одну красивую и полноводную реку — Мсту. Через реку построен мост. Такой высоченный, что, когда глянешь с него вниз, дух захватывает. У самого моста на берегу раскинулось большое село. Народ в нем живет рослый, крупный, породистый. Словом, настоящее русское село.

Там неподалеку и стал на путях наш бронепоезд.

…Позицию мы выбрали в полукилометре от моста. Привели пушки в боевую готовность, ощетинились — ждем.

Прошел день, другой, третий. Потом неделя, другая, третья… Никаких тебе тревог, никакой пальбы. Тишина и благодать. Вроде этот наш мост и даром никому не нужен. Во всяком случае, фрицы им не интересуются.

Тогда Гитлер напирал на Москву и Ленинград и всю живую силу и технику бросил туда. А на нашем участке в ту зиму было затишье, боевые действия ограничивались небольшими стычками, да и то главным образом на передовой.

Наш мост находился на изрядном удалении от передовой. До сих пор не пойму, кому пришло в голову ставить там бронепоезд…