— Капитан, сегодняшний ваш успех порадовал нас всех. Лично вас и ваших бойцов за проявленную отвагу Военный совет награждает орденами. Мы прибыли для того, чтобы вручить вам ордена, но, признаюсь, мы немного удивлены вашей… — генерал запнулся, — несдержанностью…
— Я борюсь за свободу Родины, а не за ордена, — ответил Колосков.
Генерал сдвинул брови.
— Разумеется, все сражаются за Родину… — широко развел он руками.
— Некоторые стараются и ради чинов… и наград…
— Капитан Колосков! — В голосе генерала послышалась угроза, и лица сопровождающих сразу же посуровели.
«Главный» переглянулся со своими спутниками. Похоже, он колебался — продолжать или прекратить этот неприятный разговор.
— Я вижу, что не ошибся… Сдержанностью вы похвастать не можете. Да и дисциплиной тоже. Почему вы одеты не по форме?. Какой пример подаете подчиненным!
— Я нахожусь на боевой позиции и одет так, как мне удобно. Во время боя человек должен чувствовать себя свободно.
— Так, может, для удобства в одном исподнем командовать дивизионом?
Было очевидно, что генерал распалился не на шутку.
Атмосфера накалялась.
Я ощущал, как растет их раздражение, и каждую минуту ожидал взрыва.
Никак не мог понять, зачем Колосков держится столь вызывающе. Мне хотелось успокоить его, уговорить быть попокладистей, но мы стояли лицом к лицу с начальством, и я не мог произнести ни звука.
Колосков продолжал смотреть на генерала, насмешливо сощурив глаза, а время шло…
Вдруг «главный» как будто на что-то решился, шепнул пару слов полковнику, и тот сразу направился к укрытию.
Остальные отошли в сторону и о чем-то оживленно заговорили. При этом они непрерывно курили любимые Верховным папиросы «Герцеговина Флор». Тогда весь генералитет курил именно эти папиросы.
Больше всего меня беспокоила предстоящая встреча полковника с моими подвыпившими солдатами.
Улучив момент, я шепнул Колоскову:
— Зачем вы лезете на рожон?
— Да чихал я… — огрызнулся он.
Все, чему свидетелем я оказался в тот памятный день, было для меня такой неожиданностью, что я не нашелся что сказать. Действительно, в начале войны наша армия терпела тягчайшие неудачи, и приходилось слышать высказываемое вслух недовольство. Средний и младший офицерский состав, так же как часть рядовых, нередко позволяли себе осуждать действия генералов и упрекать их порой даже в том, в чем не было никакой их вины. Возможно, к этому прилагали руки наши недруги.
Короче говоря, подобные настроения для меня не были новостью, но и свидетелем такой неприкрытой дерзости мне быть никогда не доводилось…
Должен признаться, что в глубине души прямоту капитана я не особенно осуждал…
Размышляя таким образом, я продолжал наблюдать за генералами и не без тревоги ждал возвращения полковника.
Полковник довольно быстро справился с поручением; запыхавшийся, подбежал к «главному» и, явно взволнованный, о чем-то ему доложил…
Мы с Колосковым прекрасно видели, как возмущенно всплеснул руками генерал. Потом он взглянул на нас с нескрываемым гневом и приказал:
— Сейчас же вызовите ко мне старшину!
Потерянный, с пылающим лицом старшина через минуту стоял перед генералом навытяжку.
— Кто споил всю батарею? — Казалось, генерал хотел загипнотизировать старшину своим буравящим взором.
— Виноват, товарищ генерал, — робко отвечал старшина.
— Немедленно строиться всему личному составу!
В эту минуту Гусев что-то шепнул «главному» на ухо, и тот переменил приказание:
— Отставить, постройте только командиров орудий!..
Через несколько минут старшина привел четырех сержантов.
Честное слово, лучше б я этого не видел! Кирилин брел пошатываясь, командир второго орудия Барсуков дважды споткнулся, командир первого орудия Ломов был красный как рак. Единственный, кто держался прилично, был Синичкин — командир третьего орудия…
Преисполненные праведного гнева генералы, нахмурив брови, наблюдали за «шествием» сержантов.
— Старшина, — изо всех сил сдерживаясь, приказал Гусев, — сейчас же уведи этих… этих… — он не мог нужного слова подыскать, точнее, подыскал, но не мог произнести его вслух. — Уложи их, облей холодной водой… в общем, прими любые меры, чтобы привести их в чувство! Через полчаса они должны быть трезвы как стеклышко, иначе ты с ними вместе пойдешь под трибунал!..
Когда старшина увел спотыкающихся сержантов, Гусев злобно прошипел мне и Колоскову:
— Полюбуйтесь на ваших орлов, шагают, как гвардейцы на параде!..
— А они не на параде, между прочим, а на поле боя, и поэтому их должны уважать все…
Полковник словно ужаленный подскочил к Колоскову и тихо, но так, чтоб слышали генералы, проговорил:
— Товарищ капитан!.. Что вы такое себе позволяете! Вы что, до сих пор не поняли, с кем говорите? Или вы пьяны без памяти?..
— Ничуть я не пьян, — стукнул себя кулаком в грудь Колосков. — Я хочу доложить товарищу генералу, что до сих пор меня любила вся батарея, а теперь будет любить весь дивизион, потому что я сам люблю их всех и не буду бессмысленно посылать на смерть…
— Молчать!.. — громовым голосом вскричал «главный» и неожиданно вкрадчивым тоном спросил: — А как ты думаешь, братец, если сейчас немцы пойдут в атаку, сможешь ты со своей братией ее отразить?
— Смогу! — уверенно ответил Колосков.
Генерал удивленно уставился на капитана.
Все молчали. Мы стояли затаив дыхание и ждали, что предпримет «главный».
Он собрал в кулак всю свою волю, подавил раздражение и после недолгой паузы заговорил, подчеркивая каждое слово:
— К нам для осмотра позиций прибыл командующий фронтом генерал армии Мерецков. Он стал случайным свидетелем проведенного вами воздушного боя, когда вы почти одновременно сбили два самолета противника. В том числе прямым попаданием в ведущего. Кроме того, были повреждены еще два вражеских самолета. Мы получили сообщение, что оба упали на нашу территорию. Командующий фронтом хотел оповестить об этом всех зенитчиков фронта, чтобы они брали с вас пример… Но теперь мы рассудили совсем иначе…
— За такие художества, — тем же тоном продолжал генерал, — за вывод из строя целой батареи и вы лично, и командир батареи, и взводные заслуживаете военного трибунала… — Генерал снова сделал паузу. — Но мы пока воздержимся от этого и простим ваш проступок, учитывая проявленный сегодня героизм. Но помните: отныне мы не будем спускать с вас глаз и сурово накажем за малейший проступок. Тогда учтем уже все — и прошлое, и настоящее. Ясно?
— Ясно! — в один голос откликнулись мы с Колосковым.
Генерал резко повернулся и, не прощаясь, пошел к выходу в сопровождении трех генералов и полковника.
Мы вернулись в землянку изрядно подавленными.
Весь хмель с нас как рукой сняло. Колосков хоть и не подавал виду, но чувствовал себя не лучше моего.
— Не думай, что мне награды жалко.
…Что бы я ни делал, о чем бы ни думал, то и дело вспоминал Колоскова и всякую свободную минуту искал его глазами, наблюдая, как он по-журавлиному прохаживается от одного орудия к другому, зорко вглядываясь в позиции противника.
Весь следующий день он провел у нас.
Вечером меня позвали к телефону. В трубке загремел голос начштаба: «Передайте Колоскову приказ командира артиллерии корпуса, чтобы немедленно вернулся на свой командный пункт!.. Немедленно!»
Ничего не поделаешь, я передал Колоскову приказ и увидел в его глазах ту же тоску, которую заметил еще раньше.
— Поди и терпи теперь нотации, бесконечные проверки, инструкции, рапорты, приказы, распоряжения. Одним словом — бумаги и наставления! Бумаги и внушения!.. Здесь же все просто: вот враг, вот мы. Давай, воюй! Ни тебе директив, ни рапортов. Сражаешься на совесть — значит, человек. Никто тут не помешает проявить отвагу, А если ее нет, если ты не вояка — ступай служить в штаб…
— Что поделаешь, — успокоил я его, — временное пребывание в штабе необходимо каждому командиру, без этого ему не вырасти.
