В моем сочинении речь пойдет о марксизме, но это понятие не следует ставить в один ряд с коммунизмом. Марксизм — идеология, и эту идеологию я не принимаю как мировоззрение и отрицаю как науку, которой она хочет быть, но каковой не является. При этом ее вполне можно использовать в качестве рабочей экономической гипотезы в особых политических ситуациях. С тем условием, конечно, что она останется лишь рабочей гипотезой, необходимой на данный момент, и не будет провозглашена истиной в последней инстанции. Рабочие гипотезы можно пересматривать, в то время как провозглашенные истины проверке не подлежат, они трансформируются в систему; рабочие гипотезы подлаживаются под человека, под провозглашенные истины подгоняется сам человек. И если от первых всегда можно отказаться, то вторые всегда сами решают, что необходимо отвергнуть. Здесь кроется различие: став идеологией сверхвласти в Советском Союзе, марксизм превратился в пародию на самого себя — лишь потому, что провозгласил свою идеологию истиной. Нашим левым на Западе не следует заблуждаться на этот счет. Марксизм как философия исчерпал себя, но, как и любая другая фикция, дал нам определенные познания. Показав, как человек эксплуатировал человека, марксизм сам добавил несколько новых возможностей. Нужно, наконец, в равной степени признать и опасность, которую таит в себе марксизм, и свет, которым он озарил человеческий дух. Все это очень сближает марксизм с иудаизмом, христианством и исламом, независимо от того, верит человек в Бога или нет, — признаюсь, и у меня в последнем вопросе возникают ощутимые трудности. Вера в Него многое раскрыла в человеке, без веры сущность человека до сих пор оставалась бы менее понятной. В то же время мнимые познания в виде догм по-прежнему вызывают неприятие, что обусловлено двумя причинами. Религиозные догматы позволяют, с одной стороны, многое поставить под сомнение во всех трех религиях, с другой стороны, использовать их в качестве идеологического инструмента. А в коммунизме я как раз вижу нечто особенное. Политически коммунизм построить невозможно, это скорее стихийное явление — будь то раннехристианские общины, некоторые современные коммуны, кибуцы или определенные секты, над которыми мы смеемся. Как в той притче, рассказанной Бубером, притче о раввине, который перед сном вставал на колени и — из страха, что воры, забравшись ночью в его дом и ограбив его, совершат тем самым тяжкий грех, — произносил: «Господи, все, что у меня, принадлежит всем». И лишь после этого, уже не имея ничего за душой, спокойно ложился в кровать.

После того как я перечитал «Взаимосвязи», у меня не возникло потребности что-либо менять в тексте. Конечно, многие вопросы я лишь наметил. Но ведь и художник, расписывая стены фресками, делает набросок и постепенно прорисовывает все детали. Только этим можно объяснить то, что, взявшись за столь масштабную тему, я вовсе не упомянул о династии Хасмонеев, во время правления которой Иудея семьдесят семь лет была самостоятельным государством. Все остальное я решил сознательно не исправлять. Начни я вносить изменения, очень многое в тексте пришлось бы переписывать заново. Скажем, если бы я строго придерживался различия между причинностью и детерминизмом, противопоставление «ислам — марксизм» мне пришлось бы раскрыть совсем иначе. Впервые я вышел на эту проблематику в своей речи, посвященной Эйнштейну[20]. А потому политический аспект стал мне интересен только сейчас. Детерминизм — это понятие логическое, в его основе лежит дедуктивное умозаключение. Исходя из идеи, детерминизм выводит частное из общего. Собственно, это и есть процесс логического выведения частностей из той или иной идеи. Причинность, напротив, понятие эмпирическое. Опираясь на наблюдение частного явления, причинность предполагает индуктивный вывод, с оговоркой, естественно, что заключение, выведенное из частного для общего, то есть из наблюдения для идеи, остается недостаточно надежным. Таким образом, проблема индукции несоразмерно сложнее, ведь трудность представляет как раз эмпирическое знание, а не логическое и философское. Убежденность философии в том, что у каждой причины есть следствие и, наоборот, у каждого следствия должна быть причина, поставил под сомнение Юм, утверждая, что в основе казуальных связей лежит ожидание привычного. Кант видел в этих связях априорную необходимость. Обосновав причинность в естественных науках, он поставил ее под сомнение в метафизике. В том числе поэтому философия отделилась от естественных наук. Декарт и Лейбниц еще оставались великими математиками, Спиноза предполагал составить учебник алгебры, а Кант попытался философски переосмыслить труды Ньютона. После Канта философы стали просто философами, за исключением теоретиков познания. И только Мах, а вслед за ним Эйнштейн, то есть физики, вновь обратились к причинности и, следовательно, к проблеме индукции. Тот, кто исходит из наблюдения, не может оставаться в строгих рамках логического мышления. Необходим иной подход: с помощью частного (наблюдаемого) невозможно сделать полноценный вывод для общего, частное, чтобы подняться до общего, должно совершить своеобразный «скачок», для которого потребуются фантазия, интуиция, но в какой-то степени и мужество выйти из педантичных рамок логического. Без этого скачка мысль попадает в «индуктивный тупик», процесс познания останавливается, само знание рискует превратиться в догму. История естественных наук — история заблуждений, история философии — история ее догм. Все это верно, но лишь при условии, что в эмпиризме были и остаются свои догмы. Итак, причинность, с одной стороны, должна уметь предсказывать события: та или иная причина в одних и тех же условиях всегда вызывает то или иное следствие. С другой стороны, она может быть доказана лишь по факту наблюдаемого следствия, само доказательство будет строиться на дедукции. Из наблюдения интуитивно выводится идея. Далее, уже исходя из общей идеи, детерминистски, то есть дедуктивно, вновь должно быть подтверждено наблюдение. Только тогда причина будет считаться верной. Идеи естествознания мы называем теориями. Но с точки зрения теории познания не все теории являются равноценными. Есть непродуктивные теории (теория полой Земли), тупиковые теории, а также теории в развитии. К таковым можно отнести теорию о том, что Солнце вращается вокруг Земли. Возникнув индуктивно из наблюдения, но не совершив интуитивного «скачка», она привела в тупик. На основании того, что Солнце всходит и заходит, был сделан индуктивный вывод, что Солнце вращается вокруг Земли. Дальнейшие наблюдения заставили дедуктивно выводить все новые и новые эпициклы движения, в какой-то момент их количество достигло восьмидесяти, пока Пурбаху в XV веке не удалось сократить количество эпициклов до 40, а в более упрощенном представлении до 27. Но решающим было не это. Система Птолемея считала себя в состоянии делать любые предположения. Лишь Лаплас в конце XVIII века позволил себе быть более точным, чем Птолемей во II веке н. э. Аристарх Самосский еще в III веке до н. э. предположил, что Солнце является центральным небесным светилом, но ему, очевидно, не хватало индуктивных подтверждений, чтобы дедуктивно обосновать свою гелиоцентрическую систему. Не было их и у Коперника, и у Галилея. Первому потребовалось 48 эпициклов, как подсчитал Артур Кестлер[21] (кстати, о нем мы почему-то частенько забываем). Хотя Коперник предположил обратное, его система была еще сложнее, чем система Птолемея для своего времени. Но и это был тупик. Лишь Кеплеру удалось из наблюдения сделать индуктивный вывод, который можно было подтвердить дедуктивно. Рассчитав движение Марса, он доказал, что орбита Марса не является кругом по отношению к Солнцу, Марс, как и другие планеты, в том числе Земля, движется по эллипсу. Однако это открытие поставило новый вопрос: а почему Земля вращается вокруг Солнца? Ньютон, отказавшись от тупиковых теорий, попытался совершить тот самый «скачок» к общей идее и объяснил вращение Земли вокруг Солнца с помощью силы тяготения. Его теорию можно было подтвердить дедуктивно, но ее суть оставалась непонятной. Вот вам краткое и примитивное изложение этой долгой и весьма сложной истории.