Насколько неизбежно замечание о религиозной подоплеке конфликта, в который втянуто еврейское государство и мы вместе с ним, настолько же мало мы это учитываем. Мы склонны рационализировать конфликты, сводить их, если это возможно, к политическим и мировоззренческим формулам, чтобы с чистой совестью занять позицию в соответствии с нашими убеждениями, это якобы за порядок, это — за демократию, это — за социализм и т. д. Но если в игру вступает религия, мы чувствуем себя неуютно, даже стесняемся: как только мы признаем ее в качестве причины, мы становимся неуверенными, и даже политически благоразумные предложения начинают казаться сомнительными, утопичными. Религия стала для нас чем-то личным и потому не имеющим политического значения. Религиозное, если употребить это сомнительное и расплывчатое слово, больше не является для нас делом государства; даже если оно и берет религию под защиту в большей степени, чем она, будь у нее гордость, могла бы ему это позволить, даже если государство относится к религии просто терпимо — будь то из психологических соображений или исходя из традиции, потому что в религиозном оно видит заслуживающий уважения обычай, который надо сохранить, подобно тому, как сохраняются памятники искусства, народные праздники, процессии в национальных костюмах и размахивание флагом — все это должно было бы оскорблять религию, воспринимай она себя всерьез, а еще сильнее задевать, если государство использует ее в своих идеологических целях, как, например, испанское, что ведет к гротеску, когда государство, старающееся таким образом спасти себя, становится более католическим, чем сама церковь, осознающая, что государство ею уже потеряно. Утверждение, что Испания, ФРГ, Швейцария и т. д. являются христианскими государствами или что Христианско-демократический союз, Швейцарская или Австрийская народные партии — партии христианские, да и то, что Израиль непременно является религиозным государством, ведь его корни лежат в еврейской религии, несет в себе что-то богохульное, так как согласно нашим представлениям религия не может быть перенесена на какие бы то ни было учреждения. Государство не имеет религиозной функции — нет ее, с моей точки зрения, и у церкви. Оно призвано выполнять технически нейтральные задачи и подобно размеченному игровому полю с четко установленными правилами, полю, на котором протекает жизнь народа, если хотите, футбольному полю. Оно не что иное, как некий институт, гарантирующий права каждого отдельно взятого человека и устанавливающий его обязанности, независимо от того, во что и как он верит, или, если пожелаете, не что иное, как простой порядок, который, в случае его несоответствия сложившимся отношениям, может быть подогнан под них. Вот здесь-то и возникают трудности. Непроизвольно. Мы смотрим на государство не как на неизменную, а как на некую подверженную изменениям концепцию и тем не менее подсознательно считаем его неизменным, даром Божьим, несмотря на то что наша вера в Бога слаба, очень слаба и ограничивается лишь общими фразами. Инстинктивно мы воспринимаем государство как нечто объективное, независимое от человека, даже если и утверждаем обратное, и превращаем его таким образом во что-то иррациональное, в Бога, нами же упраздненного, объявленного мертвым, не осознавая, что нуждаемся в замене того, что провозглашалось некогда божественным, предначертанным судьбой, нуждаемся в государстве, партии, инстанциях, которым будем поклоняться так, словно они не зависят от человека. Вероятно, потому, что логическое понятие государства не совпадает с субъективным чувством, накладывающимся на него. А то, что мы чувствуем, является частью нашей личности — и религиозное, и инстинктивное, врожденное, атавистическое, пускай даже это всего лишь некая неясная тень внутри нас, подсознательное чувство, — частью, представленной в качестве чего-то вытесненного на задний план, невыразимого, не представленного разумом, никогда им не анализируемого. И таким образом, иррациональное существует в нашем политическом рациональном мире в форме бессознательного, а значит, не поддающегося учету именно в качестве личного дела каждого, а поскольку этот каждый суммируется, увеличивается, превращаясь в неопределенный фактор, то и религиозное превращается в нечто целиком находящееся вне границ наших размышлений и нашей политики, оно будто бы независимо от нас станет само делать политику, если только мы позволим рациональному отступить и прорваться наружу иррациональному, подчинимся этим факторам, не поддающимся учету, и будем смотреть, куда это нас заведет. И вот мы беспомощно стоим перед религиозными конфликтами, мы, интеллектуалы, и мы, идеологи, не желающие признать религиозное в качестве одного из политических факторов, привыкшие обосновывать все рационально с помощью политических понятий, и это ведет к тому, что ближневосточный конфликт видится многим конфликтом между арабским социализмом и еврейским капитализмом, даже если Израиль и представляет собой самое социальное образование этого уголка земли, а Саудовская Аравия и ОАЭ — самые капиталистические государства в мире. И если государство Израиль было основано в центре ислама, и не где-нибудь на его периферии, а, напротив, именно там, где берет свое духовное начало ислам, то это потому, что прародитель у мусульман тот же, что и у евреев, Авраам, и потому, что на горе Мория, на которой Авраам хотел принести в жертву Исаака и на которой позже находился Храм, возведена мечеть Омара, и потому что с выступа стены разрушенного Храма Мухаммед на своем коне Альбораке вознесся через семь небес к Аллаху, которому хотелось видеть своего окончательного пророка; и если верно, что ислам также немыслим без иудаизма и подобно христианству развился из него, если все это так, то важна и религиозность, а с ней и ислам, коль скоро он значим в государствах, окружающих Израиль; а так как ислам важен, важнее социалистических транспарантов, которыми обвешивают себя эти государства, значительнее марксистских лозунгов, выкрикиваемых ими, более относится к действительности, чем весь этот внешний лоск мировоззренческого толка, которым они себя покрыли, и если вера действительно важнее, существеннее, значимее, вдохновеннее для этих людей, то нет сомнения в том, что каждое из этих государств должно принимать во внимание прежде всего ислам, ведь каждое из них скорее избавится от марксизма, чем от ислама, дойдет ли дело до конфронтации, либо сама собой отпадет необходимость в марксизме для пробуждения мировой совести; разрыв с марксизмом происходил не раз и будет происходить снова и снова, как только марксистский камуфляж достигал, достиг или достигнет своей цели. Марксистские жертвы ислама забыты, они гниют в тени мировой политики.

Очевидно, поэтому конфликт ислама с еврейским государством намного убедительнее выражен в его столкновении с современностью, с чем-то новым, воплощением чего для ислама и является еврейское государство, нежели в поверхностном влиянии марксистского учения на Ближний Восток. Не в форме импортных товаров, не в форме огромной водоподъемной плотины, возводимой приезжими инженерами, не в форме нефтеперерабатывающих заводов и т. д., а как самореализация народа в окружении народов, не имеющих никакой общности, кроме своей древней веры, которые не имеют единого мнения даже по поводу того, какие из политических форм Европы, возникших в столь разных условиях, они хотят перенять или отклонить: демократию, социализм, коммунизм, фашизм или ни одну из них. И вот, если попытаться идеализировать этот конфликт, единственному элементу, связывающему эти народы, хотя и не объединяющему, а именно их вере, в лице Израиля противостоит творческое сомнение, их надежде противопоставляется опыт, их покорности — активность, вызов вере, значительнее которого и придумать нельзя. Уже само место действия этого столкновения почтенно. Ставшие иными за время пребывания на чужбине, несущие на себе отпечаток прошедших столетий, вернувшиеся, наконец, на свою родину евреи обнаружили здесь тех, кто заимствовал некогда древнюю веру этой страны, словно никому не нужное имущество, и видоизменили ее в соответствии со своим мышлением. Ведь ислам еще в большей степени, нежели христианство, представляет собой еврейскую секту, даже если он и перенял у христианства его интернационализм. Своими корнями он так глубоко уходит в еврейские — едва ли не исключительно еврейские — представления и мифы, что он во многом идентичен с иудаизмом. По всей вероятности, Мухаммед считал себя мессией. И, исходя из этого, а также в духе иудаизма он никогда не рассматривался мусульманами в качестве Бога, даже когда они со временем и приписали ему множество чудес, чтобы он мог превзойти Иисуса, в котором Мухаммед видел своего предшественника; но и Моисей, и Авраам, и Адам признавались в качестве пророков. С Иисусом же у Мухаммеда нет ничего общего. Образ плотника из Назарета теряется в трансцендентном, и неспроста встал вопрос о том, существовал ли он на самом деле; исторические сведения скудны, он жил и учил не против, а в поддержку иудаизма; провозглашение царства Божьего как чего-то реального, даже политического, как царства праведных, имело за собой древнюю традицию в религиозной жизни его народа, да и сам Иисус, должно быть, изначально представлял себе это царство Божие, как идеальное еврейское государственное устройство, а совсем не как царство не от мира сего. Мухаммеда же, вероятно, можно сравнить с Павлом и с Карлом Марксом. И если Павел порвал с иудаизмом, Маркс переосмыслил его, то Мухаммед его упростил. Но сравнение основателей религий — дело такое же щепетильное, как и сравнение самих религий. Проблема, перед которой стоял Павел, была другой, чем та, которую должен был решить Мухаммед, Маркс же столкнулся с необходимостью выхода из совсем иной ситуации. Каждый из них явился основоположником мировой монотеистической религии, Маркс в том числе, только на место Бога он поставил материю. И то, что само понятие материи так же неопределенно, как и понятие Бога, не играет никакой роли; понятия меняются, и Маркс не мог понимать под материей того же, что сейчас понимаем мы. Значимыми являются лишь отношения между этими понятиями. В момент осознания своей богоизбранности отношения между Богом и Его народом стали восприниматься евреями как нечто личное, как союз, заключенный не по принуждению, а на добровольной основе. Хотя диалектическая проницательность Павла и ликвидировала этот союз Бога с его народом, переведя его в союз Бога с людьми, но он остался тверд в вопросе личностного отношения человека к Богу и, наоборот, личностного отношения Бога к человеку, он сохранил свободу, расширив ее, что дало ему возможность разрушить Закон, выступавший в качестве условия союза Бога с его народом. Павел уже не имел дела с Иисусом-человеком, иначе бы мы знали о нем намного больше, для него уже был важен Иисус в качестве воскресшего из мертвых, представшего ему в форме видения, то есть Иисус Христос: распятие Бога на кресте стало манифестом человеческой свободы, исключительно христианский парадокс: ради собственной свободы людям было разрешено убить Иисуса и получить избавление благодаря своему самому тяжкому греху. У Павла, этого аскета и женоненавистника, у которого любое проявление чувственности вызывало отвращение, еврейская диалектика превращается в христианский догматизм. Все, что было после Павла, одна сплошная христианская догма. Избавление, которое испытал на себе преследователь христиан фарисей Павел на экзистенциальном уровне, увидев Его и упав с лошади, становится чем-то чисто механическим, что можно совершить с помощью культа; Иисуса предает уже не человек по имени Иуда и вместе с ним все люди, а только Иуда, еврей, но не люди, а значит, и не люди распяли Иисуса, а только евреи, богоубийцы: между Павлом и его вочеловеченным Богом протиснулась церковь, в этом ее главное преступление. Мухаммед, напротив, был религиозным практиком, не основателем новой религии, скорее воссоздателем, творческим плагиатором двух религий, в равной мере одаренный как купец, политик, воин, идеолог и любитель женщин, достигший при этом не меньшего успеха, чем Павел. Исключительная сила ислама заключена не в сложной метафизике, как это было в случае со средневековым христианством, и не в магических искусствах церкви, имеющей в своем распоряжении культовые средства помилования и анафемы, отправляющей бедных смертных в рай либо приговаривающей их к вечному пламени, она заключена в максимальной простоте веры, одинаково подходящей как для бедных, так и для богатых, как для сильных, так и для слабых. То, чего Павел добивается благодаря диалектике, Мухаммед достигает с помощью синтеза, ведь упрощению он подвергает даже христианство. У евреев он перенял Закон в редуцированной форме и сделал его тем самым более практичным, у христиан ему были понятны Воскресение из мертвых и Страшный суд. Рай тоже был ему симпатичен. Он фантастическим образом изменяет его, насыщая чувственностью и пластичностью. Импонировал ему и ад. Свою веру он создавал как человек, хорошо знающий людей. Он ввел в нее страх и надежду, нетерпимость и терпение, жестокость и милосердие. Но Аллах сыграл с ним злую шутку: будучи всемогущим и всезнающим одновременно, он не оставлял места ни для свободы, ни для случая, мир становился детерминированным. Вероятно, Мухаммед и сам не осознавал, что, подобно тому как это было в древней персидской вере, и хороший, и плохой, и богатый, и бедный, и сильный, и слабый, и святой, и преступник превратились в заранее предопределенные фигуры земного шахматного поля, склонившись над которым Аллах, во всем своем величии, чтобы как-то скоротать свою бесконечность, продумывает следующий ход; человеку не оставалось ничего другого, как отдаться этой непостижимой воле, что передвигает его по полю, выводит из игры, либо оставляет в ней, ему не оставалось ничего другого, как надеяться на милосердие, на то, что он не попал, по непонятной причине, в заранее предопределенный список проклятых. Упрощая еврейскую религию, Мухаммед разрушил вместе с тем иррациональную свободу, присущую иудаизму в ее личностном союзе с Богом и вместе с тем разъясняющую, что изначально подразумевает под собой метафизическое христианское предположение о том, что Иисус является Сыном Божьим: так как расстояние между Богом и отдельно взятым человеком бесконечно, то оно пытается вставить между ними промежуточное звено, а именно Сына Божьего, сохраняющего человеческую свободу по отношению к могучему во всех остальных отношениях и наводящему ужас Богу. В иудаизме эта функция была возложена на народ, избранный Богом, правда, в незначительной степени — он хоть и был избранным, но не безгрешным, как Сын Божий. Мусульманин же снова беззащитно стоит перед Аллахом, еще более беззащитный, чем еврей. Исламской вере в предопределение соответствует вера в детерминизм, на которой держится классический политический материализм. Маркс, выросший в век механистической картины мира, все детерминирующей, не знающей ничего, кроме каузальности, видевший в гегелевской диалектике каузальный принцип, по которому развивается все общество, предсказуемое как расположение планет, выводил свободу из политики, вынужденный так поступать, так как в природе ее нет, но не для того, чтобы разрушить свободу, которой не существовало, а для того, чтобы когда-нибудь в будущем сделать невозможное возможным, абсолютная свобода, свобода для всего общества, а не для отдельно взятого человека, и все это вполне логично, ведь когда-нибудь он растворится в обществе, и потому отпадет необходимость в его индивидуальности: в конце всего этого стоит анархия, как величайшая утопия. Для Маркса политическая свобода — всего лишь привилегия правящего класса; для тех, что правят сегодня от его имени, к сожалению, и духовная свобода тоже; тех же, кто верит в него, вдохновляет «вечный» Маркс, проповедник абсолютной свободы, и они становятся анархистами. Насилие как принцип, пропагандируемый ими, так же трудно опровергнуть, как и принцип безвластия, проповедуемый у нас Исследователями Библии[6]. И если мы на анархистов будем смотреть как на чисто криминальные элементы — хотя с точки зрения закона именно таковыми они и являются и подпадают под его действие, — то это будет выглядеть насмешкой над Исследователями Библии, хотя тысячи из них погибли в концентрационных лагерях. Вера порождает мучеников и убийц. Тот, кто ожидает конца света, способен на чудовищные мучения, а тот, кто хочет приблизить его, — на чудовищные преступления. Кроме того, возникает еще одна взаимосвязь. Если мировая история детерминирована классовой борьбой, стремящейся к некоей конечной цели, достигнув которую она перейдет в состояние покоя, выливающееся в анархию, то подобное воззрение вполне соответствует второму закону термодинамики — стремлению материи достичь состояния наибольшей вероятности, то есть состояния наибольшего беспорядка, путь развития, который так же мало обратим, как и тот, которым сейчас идет развитие мировой истории. При этом, однако, остается открытым вопрос, что наступит вслед за «тепловой смертью», к которой ведет энтропия, если вообще что-то наступит; точно так же неизвестно, что будет после общества, не знающего ни классов, ни государств, потерпим ли мы неудачу, начнется ли все сначала, ведь в большинстве случаев и мир, и человечество терпят поражение. Как бы там ни было, каждый отдельно взятый человек может лишь присоединиться к этому общему развитию, ему не остается ничего другого, как принять в нем участие, его существование имеет смысл для него лишь в качестве члена какого-либо коллектива, в качестве члена партии, вследствие наступательного марша которой реализуется смысл мировой истории, подобно тому как отдельно взятый мусульманин приобретает смысл, лишь будучи одним из мусульман: мечом ислама размахивали всегда в честь Аллаха. Ислам и марксизм — религии коллективные, индивидуалист становится в марксизме реакционером, немусульманин в исламе — неверующим, даже если он во что-то и верит. И это ведет к противопоставлению ислама и марксизма. Жизненно важное различие заключается в том, осуществляется ли эта детерминация метафизическим Богом либо материей, идет ли речь, как в случае с мусульманами, придерживающимися строгих правил, о непризнании естественных законов, ограничивающих всесилие Бога, либо о признании исключительно законов природы, в том числе и в политике, подчиняешься ты Аллаху или партии, представляющей собой орган, с помощью которого материя мыслит. Назревает религиозная война, которую коммунисты недооценивают, а все потому, что переоценивают свою религию и часто даже не подозревают об этом, безудержно вооружая своих будущих противников. Они стоят друг друга. И те и другие действуют, если они действуют, из фатализма, терпят, если они терпят, из фатализма, знают лишь об одном мировом законе. У евреев и христиан ко всему, что происходит в мире, подмешана крупица свободы, в силу их веры либо идейной халатности, а значит, они становятся виновными за свои поступки и терпят, потому что провинились. Еврей и христианин всегда не правы по отношению к Богу, это их объединяет, действия же мусульманина и коммуниста всегда правомерны, в соответствии с волей Аллаха у одного и согласно имманентному закону общества у другого. Наблюдение, которое само по себе, может быть, и было бы бесполезно, если бы за ним не стояла аморальная подоплека, а именно вечная отговорка о том, что это было необходимо или необходимо сейчас, учитывая историческую ситуацию, с помощью которой коммунисты обосновывают свои преступления, будь то их пакт с Гитлером, ввод войск в Чехословакию или их позиция, которую они заняли по отношению к государству Израиль, все это подобно утверждению, что ислам в своих политических или военных действиях выполняет волю Аллаха.