После маминой смерти — мамы не стало в високосный день високосного 2000-го года — наши с Ларисой отношения стали более теплыми. Я ее всячески поддерживал, помогал, финансировал поездки — для нее очень важным в жизни было иметь возможность путешествовать и узнавать мир. Например, она прочитает что-то интересное о Перу, о пирамидах египетских — и загорится поехать туда. Узнавая что-то новое о какой-то культуре или цивилизации, тете Ларисе было интересно воочию прикоснуться к ней и узнать еще больше. Она аккуратно намекала: «Димочка, мне так туда хочется!» — и я помогал ей там побывать. Пляжный отдых ее не интересовал. По возвращении она всегда рассказывала много всего интересного.

Когда у Ларисы начались проблемы со здоровьем, я стал активно ею заниматься — возил по врачам. Ей сделали операцию, и это продлило ей жизнь на год.

После операции она очень попросила меня отвезти ее к маме на кладбище, что я и сделал. А потом… мы с Евгением пытались ее поддержать. Я знал о ее диагнозе, она — нет. Ее мужу я тоже ничего не сообщал, наоборот, всегда говорил: «Все нормально. Лечим». При этом задачу мне очень осложняла сама Лариса: она всегда была любознательной и пыталась во все вникнуть «до самой сути». С ее логическим мышлением и математическим складом ума мне было очень тяжело держать ее в неведении относительно диагноза, поскольку часто попадались врачи, которые в открытую говорили, что думают, и смотрели на нее квадратными глазами. Я бы поубивал их всех за то, что они такие идиоты!

Память отводит меня от этих тяжелых воспоминаний… Теперь вдруг ясно вижу, как она потащила меня в физико-математическую школу. Мне было тогда пятнадцать лет. Через полгода я сбежал оттуда, благо школа была вечерняя. Так она не успокоилась — пыталась меня в технический ВУЗ определить. Билась-билась и так и не поняла, что это не моя история — с физикой, хотя папа и физик был. Если с математикой я еще ладил, то физика была для меня сущим кошмаром.

А еще запомнился наш разговор, когда я был у нее в последний раз. Она мне сказала: «Планида у тебя, Димочка, такая — людям помогать». И вот тогда мне дано было ясно ощутить, что каждый разговор с ней может оказаться последним…

Через неделю, наверное, — я был дома, с детьми — звонит тетя Лариса, спрашивает, как дела. Меня отвлекают дети, зовут, чтобы я подошел к кусту и посмотрел на какие-то ягоды. Она понимает, что у меня свои житейские дела. Спрашивает: «У тебя все хорошо?» — и сама отвечает: «Да, все хорошо». Тут же снова задает вопрос: «С детками порядок?» — и опять сама отвечает: «Конечно, все в порядке, да?» Я говорю: «Да, теть Лариса, все хорошо» — и понимаю, что я не должен так с этим человеком разговаривать — в этой суете, когда она на смертном одре. И все же, несмотря на суету, я проникся тем разговором, как мог, за что теперь себе очень благодарен. Она рассказала, что видела во сне своего мужа Женю в резиновых или кирзовых сапогах. Я не знал, что это значит. Это был наш последний разговор.

Так уж получается — смерть словно вплетается в житейский поток, бежишь по мелкому песку — и вдруг ты в сокрушительной океанской волне… а потом тебя снова выбрасывает в мелочи жизни. Но потери дорогих нам людей — это не ритуальная печаль, угасающая со временем. Просто с момента ухода человека мы начинаем жить параллельной жизнью, в которой продолжаем поддерживать с ним связь. Кто как умеет. Ведь никто нам его не заменит. И это не пустые слова.

Потом она умерла. Дома. С ней был только Женя. В тот день, когда ее не стало, я подсознательно был к этому готов и ждал звонка, чтобы сорваться и поехать. Я это понял потом — ведь обычно по выходным я позволяю себе выпить, а здесь меня все время что-то отвлекало. В семь часов вечера раздался звонок: это был Женя. Я сел в машину и поехал.

Добрался до их дома, позвонил в домофон, говорю: «Это Дима». А мне какая-то дама говорит: «Нам агенты не нужны» — и бросает трубку. Я влетел в квартиру, думал — придушу ее! Она сама оказалась агентом из Бюро ритуальных услуг и, конечно, избегала конкуренции — ну и работа! Вошел в комнату — Женя сидит, рыдает, двух слов связать не может. Они двенадцать лет прожили вместе.

Похоронили тетю Ларису на Ваганьковском кладбище — у нее там мама. Все родственники хотели ее кремировать — я настоял, что так не должно быть.

Женя остался один. У него был очень тяжелый период. Он ведь и сам перед этим перенес операцию. И с сыном у него были сложные отношения. Но он ездил к сыну, держался. Женя был мне не чужой, я с ним продолжал общаться. Старался ему помочь… К сожалению, его уже нет в живых.

Друзья — свидетели нашей жизни. Они помнят нас детьми. Для них мы всегда будем молоды, ведь истинной дружбе дано чудесное свойство сохранять первое впечатление о человеке, его изначальный психофизический портрет нетронутыми временем. Для тех, с кем мы подружились в юности, — мы не стареем. Для прочих нам тридцать, сорок, пятьдесят… но для друга нам всегда пятнадцать. Даже если нам суждено расстаться на годы, при встрече мы, конечно, заметим перемены, но очень быстро облик друга в наших глазах вернется к прежнему образу. Это явление — некий необъяснимый житейский релятивизм, мы не замечаем его, хотя он имеет прямое отношение к волшебной тайне жизни.

У меня была ситуация, когда друг в категоричной форме без объяснений перестал со мной общаться, но я это вытянул, хотя на это у меня ушло восемь лет! Я считаю, что спасать дружбу надо. Не могу сказать, что у меня с тем человеком как-то существенно изменились отношения — нет, они остались такими же открытыми, немножко изменилась риторика. Мы стали встречаться реже и не по всем поводам, что были когда-то. Но я сохраняю с ним отношения и считаю их дружескими. Он, этот мой друг, — это 35 лет моей жизни. Он мой одноклассник с первого класса, его зовут Андрей, и такими связями разбрасываться нельзя.

Удивительно, у многих моих друзей и людей, с которыми меня связывает жизнь, имя Андрей или Михаил. Трое моих близких друзей с института — все Андреи, а они еще и одноклассники между собой, и друзья с первого класса! И люди с именем Михаил, которые сыграли в моей жизни значительную роль, упоминаются в этой книге не один раз. И почти у всех моих Андреев и Михаилов жены с именем Инна или Елена. Удивительно, но это так. Исключение составляет только один. Думаю, все это не случайно.

В том, что судьба сводит всех нас не случайно, я снова и снова убеждаюсь. Есть у меня друг, зовут его Дима. Мы познакомились на работе, уже когда я активно занимался недвижимостью. Думаю, что благодаря ему я смог построить красивый дом, потому что он познакомил меня именно с тем строителем, который смог мне этот дом построить, как я хотел. Он познакомил меня с моим будущим партнером Михаилом. Он помог мне найти себя в смутные времена после моего первого развода. Кстати, его жену тоже зовут Лена.

Часто для того чтобы сыграть важную роль в жизни людей, которые нас окружают, нам не приходится делать что-то сложное и великое. Один поступок, одно слово может стать решающим для твоего друга, партнера, просто знакомого. Одно я знаю точно: чтобы это произошло, надо хранить отношения со старыми друзьями, не бояться находить новых и не бояться, что они могут таковыми для тебя стать. И все эти встречи нам предопределены.

Кстати, мой одноклассник Андрей признался мне однажды, что удивлен тем, как я могу вычислять старых знакомых, давно унесенных потоком жизни, и строить с ними прочные отношения просто потому, что я их знаю и считаю друзьями. Даже несмотря на то, что мы лет 10–15 не общались. Это он говорил не конкретно о себе — а в целом об этой моей особенности. У меня, действительно, особенное отношение к друзьям. Первую скрипку в нем играет моя открытость. И, думаю, в дружбе прежде всего ценится именно она. Многие люди сдержанны, замкнуты в себе, скрытны, и для них это нормально. Они никогда ничего «лишнего» и личного не расскажут о себе — не потому, что ущербны, просто по-другому они жить не умеют и, видимо, считают, что утечка любой личной информации может повредить им, сделать уязвимыми. Я к ним не отношусь. Я открыт, и потому у меня есть друзья. Их много — и новых, и студенческих, и школьных. Только с детского сада, наверное, никого не осталось.