Могу с уверенностью сказать — мне всегда было интересно создавать. Я один из немногих в деловой сфере занимаюсь не продажами, а создаю собственный продукт — наша фирма строит офисные здания. Моя работа строится не по общепринятым законам бизнеса, потому что я вкладываю душу в процесс и хочу получить надежный результат. Я хочу знать, что созданные при моем непосредственном участии дома необходимы людям. При этом я никогда не мыслил себя наемным работником. Мне было бы скучно подчиняться чужим правилам и режимам. «В неволе» я был бы ленивым и непроизводительным. Словом, я не воин, а созидатель. И мне кажется, подавлять созидательный импульс всеобщей воинской обязанностью — непозволительная роскошь для нашей страны.

Сколько себя помню, с мамой у меня никогда не было скандалов. Наказывала — случалось! — за дело, но конфликта сына с матерью у нас никогда не было. Часто дети уходят из родительской семьи, обижаясь. С обидой остаются и покинутые родители. Но это не про меня, не про нас. Возможно, потому, что мама объясняла мне, всегда находя для этого время, где черное, а где белое. И я понимал. Мама моя всегда разделяла со мной мои желания, стремления. У нее не было никогда слова «нет» для меня.

Возможно, поэтому я получился таким… трезвовзорным.

Чтобы расти, взрослеть, ребенку необходимо иногда не слушаться взрослых. Отсюда те самые кризисы — трех, семи лет, кризисы переходного возраста. Это — отстаивание своего права на самостоятельные поступки, заявка миру: «Вот он я! Я имею право на собственные желания и мысли, а потому, будьте добры, считайтесь со мной! Иначе — бунт!» Сейчас мне это на моих детях очень хорошо видно: как только они начинают чувствовать, что их торопят или давят на них, — они тут же начинают упрямиться. Чем больше я или жена настаиваем — тем сильнее их сопротивление.

Я даже думаю, может, и правы японцы в своей воспитательной системе, и нам следует поступать, как они — позволять детям до двух-трехлетнего возраста делать все, что захотят, наблюдая только за тем, чтобы не покалечились и не навредили себе? Может, тогда ребенок вырастает без ограничений, делающих человека неуверенным в себе и своих силах? Хотя, конечно, если ребенок потребует играть с ним среди ночи, наверное, мне будет это выполнить трудно…

О своем опыте непослушания могу сказать, что все мои «не хочу» и «не буду», как правило, укладывались минут в десять — не дольше! И ссоры по этому поводу с мамой и бабушкой тоже длились не долго, минут пять, не более. Возможно, потому что меня никто не пытался переломить.

Единственный, кто мог это делать, вернее пытался, был папа. Но не в вопросах выполнения домашних заданий или каких-то бытовых моментах, а в плане фундаментального воспитания. С папиной точки зрения, все должно делаться по порядку: ровно в восемь утра надо чистить зубы, ровно в девять вечеpa — ложиться спать, а я этого страх как не любил, и мама не ограничивала меня подобными рамками: не хочешь — не делай, и никто, кроме папы, ни на чем особо не настаивал. Поэтому, конечно, с мамой я в большей степени чувствовал свою свободу волеизъявления, не принижавшую, однако, при этом ее влияния.

Да и не помню я, чтобы моя мама предлагала мне нечто принципиально чуждое, в корне противное мне, угрожая, что буду бит, наказан или что-то еще.

Зато с папой, бывало, баталии возникали. Однажды я даже, помню, обозвал его! В тот день на уроке французского мы проходили слово «шваль» — в его исконном значении «лошадь», и, обидевшись на папу за что-то, я использовал первое, что на ум пришло, а пришло вот это слово! Собственный-то словарный запас еще маленький был, и того обидного значения, в котором оно употребляется сейчас, я не знал.

Теперь я благодарен папе за гораздо большее, чем просто организованность, — хотя и это немало! Он научил меня видеть главное. За деревьями видеть лес. Замечать важные мелочи, но уметь воспарить над схваткой. Быть внимательным и даже дотошным, но и великодушным.

Однажды, лет в восемь, отправила меня мама в магазин сходить за хлебом, дав последние три рубля одной бумажкой, оставшиеся в ее кошельке до получки. Я купил хлеб и решил сделать маме приятное — мне очень хотелось проявить самостоятельность, чтобы она меня похвалила за мою хозяйственность, — купил я для нее и для бабушки журнал «Огонек» за прошлый год, и, поскольку сдача еще оставались, на все оставшиеся деньги купил я грузинский чай, восемь пачек. Пришел я, радостный, домой — мама, увидев мои покупки, ужаснулась, всплеснула руками и вскрикнула.

Я истратил все деньги!

Грузинский чай, как выяснилось, мы никогда не пили — только индийский, а старый журнал — он и есть старый. Но мама меня не ругала… А на следующий день взяла все восемь пачек этого несчастного грузинского чая и отнесла на работу — все ее сотрудники меня очень благодарили. Я был горд. Только маму мне жалко до сих пор…

…А что, если есть закономерность: разумные родительские позволения совершать детские ошибки предостерегают нас от тяжелых ошибок юности? От тех, что имеют трагические последствия. Разумеется, молодость вспоминается яркой мозаикой сумасбродств и глупостей. Но нажитый в детстве иммунитет хранит нас от той грани, перейдя которую назад уже не вернуться…

На первом курсе у меня была смешная история: поспорили мы с одногруппником Мишей, что я смогу разом, не запивая, десять «Сникерсов» съесть и если съем — он их оплатит. Первые я съел быстро, последние еле в рот заталкивал — они вылезали, падали; я пытался стряхнуть крошки голубям. С пятого-шестого «Сникерса» уже не мог слышать хруст их фантиков! Ел я часа два, пока не съел!

Как же мне плохо было после этого! Дышать не мог даже, с места сдвинуться. Час отходил. А в это время в институте меня ждала любимая девушка…

На «Сникерсы» после той истории, думал, вообще смотреть не смогу, оказалось — три дня. А Миша, когда мы с ним ту историю вспоминаем, говорит, что ему не жалко было заплаченных денег: зрелище того стоило.

Потом, в какой-то газете типа «Московского комсомольца» писали, что кто-то пытался проделать подобное и даже смог восемь «Сникерсов» съесть. Наивный, не знал он настоящих героев!

А однажды поспорили с однокурсниками, кто кого перепьет. Разгон получили все еще на первом курсе, когда в колхоз ездили картошку собирать. Там у нас водка была, и пили мы ее из жестяных кружек. Так с тех пор водка, запах ее неизменно ассоциируются у меня с запахом жестяной кружки. Позже стали пить, смешивая алкоголь разной крепости.

И вот на третьем или четвертом курсе, во время очередной пьянки нас угораздило поспорить, кто кого перепьет. Постановили, что купим по ящику пива, а потом, если мало покажется, возьмем по бутылке коньяка. Состоялось все это безобразие прямо в здании родного института. Народ из любопытствующих не расходился — всем интересно было, кто — кого, и что из этого выйдет; делали ставки.

Договоренность была — пить, не останавливаясь, запрещалось садиться и ложиться. В итоге Леша — этакий кабанчик по кличке Павлов, данной за сходство с министром финансов 1990-x, — на семнадцатой бутылке пива сел, а я этой «потери бойца» не заметил и, выпив все пиво из своих бутылок, допил Лешино. Тут случился вынужденный перерыв, что его и спасло от явного проигрыша: я пошел в туалет и не вернулся. Ребята забеспокоились, отправились меня искать, а я — никакой, стою, к стеночке прислонясь, — садиться-то нельзя!

Через какое-то время, через час, наверное, Леша протрезвел до состояния начальной стадии мышления. И стал думать. А также беспокоиться о том, что ему… пора вести меня домой! И повел — к метро.