Различия между родовой знатью и служилым людом состояли, помимо всего прочего в том, что экономические основы их могущества были неодинаковы. Знатные роды в эпоху викингов располагали крупными усадьбами с большим количеством скота, где хозяйство велось руками рабов, вольноотпущенников и других слуг (см. в Heimskringla описания хозяйств уппландского конунга Сигурда Свиньи²⁶³ и Эрлинга Скьяльгссона²⁶⁴); они играли ведущую роль в воинских экспедициях, тесно переплетавшихся с торговлей. Служилые люди государя также обладали земельными владениями, но основным источником их доходов была присваиваемая ими часть поборов и кормлений с населения; с течением времени они стали раздавать свои земли арендаторам. Иначе говоря, их существование в значительной мере строилось уже на эксплуатации крестьян, хотя последняя не приобретала ясно выраженного феодального характера. Родовой знати, которая не жила преимущественно за счет бондов, тем легче было играть роль их лидера и защитника от притеснений со стороны конунга и его слуг. Это усиливало позиции старой аристократии, было одним из источников ее жизнеспособности. Однако, с другой стороны, прекращение викингских походов и сопровождавшее его падение роли рабства в производстве подрывали материальные основы существования родовой знати. Такое противоречивое ее положение вызывало отчаянные попытки найти выход из постигшего ее кризиса в борьбе против усиливавшейся королевской власти, в междоусобицах, заполняющих историю Норвегии на протяжении нескольких десятилетий XII в.

Можно сделать некоторые выводы относительно структуры норвежского общества и определить направление его развития в XI и XII вв. Свободное население Норвегии, обозначаемое в источниках термином «бонды», было глубоко неоднородно как в имущественном, так и в социально-правовом отношениях. В среде бондов мы обнаружили прямых бедняков, лишенных всякой собственности; мелких крестьян, размеры владений которых не удовлетворяли тогдашним представлениям о материальной обеспеченности; владельцев «средней руки», наконец, родовитых, зажиточных, крупных хозяев, именуемых «могучими бондами». В то время как представители первых из перечисленных категорий бондов принадлежали к числу непосредственных производителей, являлись крестьянами (все увеличивавшаяся часть их превращалась в этот период в арендаторов чужой земли) или работниками, «могучие бонды» входили в состав эксплуататорской части общества, на них работали рабы, вольноотпущенники, слуги, лейлендинги.

Особенности произведений скальдов, «королевских саг» и судебников как исторических источников таковы, что складывавшаяся на протяжении изучаемого периода классовая структура общества не могла в них найти адекватного отражения. Поэтому неполны и собранные нами данные о «могучих бондах». В сагах сохранены сведения лишь о части — и, очевидно, незначительной, — этой прослойки населения Норвегии. Еще более существенно то, что авторы саг обычно сосредоточивают свое внимание на личных качествах и происхождении бондов, на их поступках, поведении на тингах, пирах, отношениях с конунгами и их слугами, и весьма скупо повествуют о материальной стороне их жизни. Когда же в поле прения авторов саг попадает имущественный облик «могучего бонда», то их интерес привлекает по большей части движимое имущество, корабль, богатства, накопленные в результате заморских походов и торговли или полученные в дар от государя; об усадьбе же бонда, как правило, сообщается лишь, что она большая, богатая, но конкретно земельные владения и количество скота такого бонда, численность и состав населения его двора представить невозможно. Способ ведения хозяйства, степень и формы использования труда подневольных людей или держателей, не говоря уже о таком решающем критерии для определения социально-экономического статуса бонда, как его собственная роль в производстве, сагами почти не освещаются. Исследователей, привыкших к поискам соответствующих данных в исторических источниках, саги разочаруют.

Однако вместе с тем, вследствие особенностей саг как литературных памятников, мы можем по ним несколько ближе познакомиться с такими сторонами жизни бондов, которые ускользают от историков крестьянства в других странах средневековой Европы. Бонды выступают перед нами не в качестве держателей чужой земли, зависимых людей, несущих повинности и платящих оброки (как в полиптиках и других хозяйственных инвентарях крупных землевладельцев), и не в качестве дарителей своих участков в пользу церкви (как в картуляриях), они фигурируют в сагах как человеческие индивиды, действующие в разнообразных жизненных ситуациях. Авторы саг, и прежде всего Снорри Стурлусон, были не только (и не столько) историками, но и художниками, творчески преобразовывавшими в своих произведениях тот материал, которым они располагали. Но писали они для собственных современников — исландцев и норвежцев XII и XIII вв., и допущенные ими неточности, анахронизмы и искажения исторической действительности были не чем иным, как результатом осмысления ее в категориях того общества, в котором жили эти авторы и в котором сохранялись многие черты минувшей эпохи, изображаемой в сагах. Поэтому «королевские саги», как и саги об исландцах, несомненно, все же сохранили правду о жизни норвежских и исландских бондов XI—XIII столетий.

Рисуемый сагами образ «могучего бонда» — не продукт творческой фантазии, это реальный социальный тип, он существовал в скандинавском обществе. Родословные и семейные предания, использованные Снорри, сохранили для нас многие подлинные черты бондов, игравших значительную роль в общественной и политической жизни Норвегии периода складывания классового общества. Разумеется, этот социальный тип мог сохраняться в Средние века преимущественно лишь в странах запоздалого и неполного развития феодализма. Но ценность изучения жизни средневековых скандинавских бондов, между прочим, заключается и в том, что оно напоминает историку о необходимости видеть в крестьянине той эпохи не только традента, вкладчика своего имущества в монастырь, или держателя тяглого надела, барщинника и оброчника, не только объект феодальной эксплуатации, но и человека, субъекта общественной деятельности в многоразличных ее проявлениях.

Традиционное представление о составе «варварского» общества (знать, свободные, несвободные) сохранялось в Норвегии даже в тот период, когда эта структура в значительной мере уже была подорвана вследствие сокращения, а затем и исчезновения рабства, частичной феодализации знати и прежде всего вследствие расслоения свободных бондов и втягивания значительного их числа в арендную зависимость от крупных собственников. Живучесть такого традиционного взгляда в памятниках XII и XIII вв. в известной мере может быть объяснена спецификой источников, но, несомненно, также и тем, что общество далеко еще не было перестроено на классовых началах (во всяком случае в отдельных областях, таких как Трандхейм).

Противоречивость общественного строя Норвегии в изучаемый период выражалась в том, что дофеодальная социальная структура разрушалась в процессе перегруппировки населения по классовому принципу, которая тем не менее не была еще завершена. Эта противоречивость проявлялась и в правовом положении разных категорий бондов. Они оставались лично свободными. Однако изменения в их имущественном положении и разложение архаичных форм землевладения, приводившее к резкому сужению слоя одальманов, сочетались с социальным упадком основной массы бондов. Этот упадок обнаруживается при изучении положения хольдов. В XII и XIII вв. одни хольды и «могучие», «лучшие» бонды сохраняли полноправие, остальные бонды при сравнении с ними выступают уже как люди, частично лишенные правоспособности, следовательно, как неполноправные¹^ (разумеется, неполноправность норвежского бонда имела мало общего с неполноправностью зависимого крестьянина в других странах средневековой Западной Европы).

Факт глубокого расслоения бондов не есть особенность Норвегии в период раннего Средневековья. Но если поставить вопрос о характерных особенностях процесса общественной дифференциации в Норвегии, то бросается в глаза, сколь медленно и неполно в этом обществе имущественные различия переходили в классовые. Возникшая здесь социальная категория хольдов представляет специфически норвежское явление, с которым можно сопоставить разве лишь саксонских эделипгов²⁶⁶.