Фантазия разыгралась, я представляла, как услышу шаги, несущие мне свободу. Но шаги по-прежнему означали, что мне несут пищу или прибывает смена надзирательниц. По понедельникам шаги мелкого невзрачного человечка, начальника тюрьмы. Иногда он при заместителе, иногда один. И твердит все время одно и то же.

— К чему вам губить свою жизнь за стенами тюрьмы, когда остальные члены вашей партии наслаждаются жизнью на свободе? Оставьте политику, хотя бы временно, и вас сразу освободят.

Я понимала, что этот человек не скажет ничего, что шло бы вразрез с требованиями военного режима. Чего им теперь нужно? Я понимала, что если Зия вздумает меня освободить, то освободит. Если нет, то нет. Но в чем цель этих попыток шантажа, компрометации? Неужели они полагают, что можно меня купить столь дешевыми уловками? Или просто пытаются сломить мою волю, как Айюб Хан пытался сломить волю отца?

— Вас хоть завтра могут освободить, — продолжал начальник тюрьмы. — Вы сами себя держите в заключении. Вы можете улететь в Лондон, в Париж. Непостижимо, молодая женщина гробит свою жизнь в тюрьме! И чего ради? Ваше время придет, просто нужно подождать, проявить тер пение.

После его ухода я всегда чувствовала себя выбитой из колеи. Конечно, и в мыслях у меня не было взвесить всерьез его соблазны, но каковы их мотивы? Нужно им, чтобы я заболела? Или устраиваю и здоровая? Меня раздражала приобретенная привычка — необходимая, надо признать, — всех подозревать. Но без этой привычки не выживешь. Скорее всего они хотят сбить меня с толку, подозревала я. Еще одной попыткой дестабилизации стали таинственные ночные шумы.

Шепот. Двое мужчин и женщина переговариваются вполголоса. Иногда будят меня еще затемно. Никого в мой блок не пускают, никто здесь не может оказаться без ведома тюремного начальства. Я пожаловалась, что мне умышленно мешают спать.

— Никого в вашем блоке нет и быть не может, — заверил начальник тюрьмы. — Это игра воображения.

Шаги. Тяжкие мужские шаги, ближе и ближе к моей камере.

— Кто там? — окликаю я из-под простыни. Тишина. — Слышали шаги? — спрашиваю надзирательницу.

— Нет, ничего не слышала. Я снова жалуюсь.

— Игра воображения, — уверяет начальник.

Динь-динь-динь… Новый звук. Как будто звенят колокольчики ножных женских браслетов. И снова шепот. Я просыпаюсь все раньше и раньше и наконец вообще не могу заснуть. Когда прежнюю надзирательницу замещают новой, я обращаюсь к ней.

— Вы слышите по ночам звуки? — спрашиваю я сморщенную, беззубую патанскую старуху, спящую во дворе.

— Ш-ш-ш… Притворяйтесь, что ничего не слышите, — шепчет она, быстро оглядываясь по сторонам и нервно разглаживая тонкую серую ткань своей форменной одежды.

— Но кто это? — настаиваю я, наконец получив подтверждение реальности своей «игры воображения».

— Это чур-айле.

Чур-айле, дух женщины, со ступнями, вывернутыми задом наперед…

— Но чур-айле не существует, — убеждаю я ее, придерживаясь современных взглядов на мистику и народные предрассудки.

— Еще как существует, — не дает себя убедить старуха в форме. — И все в женском крыле ее слышали. А вы делайте вид, что не слышите, и она вам не навредит.

Динь-динь… Мои прогрессивные убеждения мало помогают. Почему она бродит возле меня, что, мало ей всего женского крыла? Я дрожу в постели, шумы продолжаются.

Дзынь! Дзынь! Бряк! Кто-то, что-то, нечто как будто рылось в мусорном контейнере снаружи моего блока камер. Снова приблизились шаги, хотя звука отпирания двери я не слыхала. Йа Аллах, что это! Йа Аллах, помоги мне! Новый звук, как будто кто-то открыл мою продуктовую коробку, стоявшую снаружи, возле двери, крышка ее стукнулась о стенку. Аллах! Я собралась с духом и прыгнула к двери. Коробка перевернута, скинута в грязь, а вокруг никого.

— Да, да, конечно, нервы у вас шалят, вы все время в напряжении, — сочувствует мне начальник тюрьмы во время следующего посещения. Потом, немного помявшись и покряхтев, как бы преодолев себя, рассказал, что мой блок камер выстроен на месте фанси гхат, где еще британцы вешали осужденных. — Может, какая-нибудь душа не находит покоя, — предположил он. Меня его объяснение вовсе не умиротворило. Еще меньше понравилось мне сказанное старухой надзирательницей.

— Муж мой работал ночным сторожем. Его воры убили. Убийцу так и не нашли. Наверно, душа его мается.

Я не суеверна и склонялась к мнению, что нервы мои испытывают не беспокойные духи мертвых, а вполне реальное тюремное начальство, точно так же, как они не давали покоя отцу в тюрьме Равалпинди. Но ради предосторожности я начала молиться за убиенных в фанси гхат. Через несколько месяцев голоса затихли. Я так и не знаю, что это были за голоса.

Я вернулась к молитвенному ритуалу, предложенному надзирательницей в Суккуре. Выдыхала суру Корана над ведром воды и брызгала по углам. С углами вышло осложнение: камера оказалась сложной формы, и я боялась, что ритуал не подействует. Смогу ли я хотя бы присутствовать на свадьбе Санам? Ответа на свою просьбу я так и не получила.

— Кул Хувва Аллаху Ахад, — молилась я.

После второй среды и перед третьей старуха надзирательница подошла к моей камере утром.

— Ночью я слышала голоса, — сказала она. — Они говорили: «Она сегодня выйдет».

«Совсем рехнулась», — подумала я. Через два часа появилось начальство.

— Собирайтесь, вам разрешено посетить сестру по слу чаю свадьбы.

Клифтон, 70. Латунные таблички все еще сияют у ворот. Сэр Шах Наваз Хан Бхутто. Зульфикар Али Бхутто, адвокат. Напряжение, державшее меня в тисках последние шесть месяцев, слегка ослабло, когда полицейский конвой подкатил к воротам. Я уже не надеялась снова увидеть этот дом. Думала, что он конфискован, опасалась и того, что меня потихоньку убьют в Суккуре. Но вот я снова здесь, живая. И дом цел, повсюду цепочки лампочек, гирлянды в честь праздничного события. Мы выжили.

Я почувствовала прилив жизненных сил, когда открылись знакомые ворота. Чаукидар приветствовал меня, конвой въехал во двор. Бог послал мне вторую жизнь. С Его помощью я не дам врагам себя победить, покорить. Я почувствовала новую силу, как будто возродилась.

Барабаны, танцы. Гирлянды жасмина и роз. Прислуга перед крыльцом, бьют в дхолак и танцуют народные танцы, поводя руками в ритме танца. Чаукидары, камердинеры, секретари… Вот Дост Мохаммед, наш управляющий, обогнавший тюремщиков, добежавший до отца. Урс, личный слуга отца, избитый военными при аресте любимого хозяина. Башир и Ибрагим, помогавшие нам с матерью в Сихале, когда отца казнили. Назар Мохаммед из Ларканы, принявший и похоронивший тело отца.

Они улыбаются, поют, танцуют. Чудесная атмосфера, чудесный, уникальный праздник — свадьба. Вот они увидели меня и, не успела я еще выбраться из машины, как все понеслись ко мне с гирляндами, накидывая их мне на шею. Я мигом оказалась покрытой ворохом цветов.

— Оставьте цветы для гостей, — улыбаюсь я.

— Нет, нет, мы так рады, мы так рады, что вы снова дома-Дома. Даже не верится. С приветственными возгласами из резных дверей посыпалась родня. Сестры матери… тетушка Бехджат из Лондона, кузина Зеенат из Лос-Анджелеса, кузина Фахри, делившая со мной заключение после вынесения приговора отцу. Сестра отца тетушка Манна и три его сводных сестры их Хайдарабада, которые нарушили приказ отца и подали безуспешную петицию о помиловании. Родственники из Индии, Америки, Англии, Ирана, Франции… В доме не осталось ни одной свободной кровати, заняты и садовые постройки, в которых жили братья, последние четыре года пустовавшие. Лейла! Нашилли! Мы обнимаемся, смеемся и плачем. Я не ожидала увидеть их снова, да и они тоже не ожидали увидеться со мной. О страхе перед моей возможной гибелью мы умалчиваем.

Горячая ванна… Забытая роскошь. Мягкий ковер под ногами. Чистая прохладная вода. Семейный праздник, его особая атмосфера… Двое суток я провожу без сна, впитывая впечатления, наслаждаясь каждым мгновением свободы. Мать ложится рано, и я до зари болтаю с Санам. Сестра засыпает, просыпается мама. Я не могу нарадоваться общением с обеими, с остальными родственниками, ближними и дальними. В оставшиеся незаполненными редкие паузы роюсь в номерах «Эйша уик», «Фар истерн экономик ревью», «Тайм», «Ныосуик». Отскребаю стены своей спальни. Я обнаружила, что во время последнего налета военные украли письма отца, написанные мне во время моего обучения за границей, уникальные фото братьев, мои, моей сестры, а также мои ювелирные украшения, включая мой любимый перстень, подаренный матерью, и золотую коробочку для коль, подарок бабушки. Но главное, что меня раздражало, — дух их нечистого присутствия. Я оттирала стены, стремясь истребить налет их антигуманной психики, запятнавший мои стены. Благодари Бога за то, что он оставил тебе эти стены и этот дом, напоминала я себе. Еще недавно у меня не было в этом никакой уверенности.