Сердце мое усиленно билось, когда я писала эти строчки. Если бы мне представилась возможность встретиться с братом, поговорить с ним! Пять лет прошло. Я знала, как выглядят Мир и Шах, лишь по газетным снимкам. Насколько я понимала, гнев и возмущение брата, его высказывания, реальные либо искаженные пакистанской правящей кликой, представляли грозную опасность для меня и других членов ПНИ Зия мог использовать их как предлог для расправы с нашей партией. Мои братья вне его досягаемости, но мы под рукой.

28 апреля Мир внесен в список наиболее опасных преступников, разыскиваемых пакистанскими правоохранительными органами. И в тот же день ко мне в камеру неожиданно вошли заместитель главы режима военного положения в сопровождении начальника тюрьмы и еще какого-то чиновника. Мы с ним заняли оба стула — более в помещении стульев не было.

— Почему меня здесь держат? — спросила я. Он иронически поднял брови:

— Вам имя аль-Зульфикар ни о чем не говорит?

— Я не имею никаких связей с аль-Зульфикар.

— В вашем доме, в вашей комнате, нашли листок с подробным изложением планов аль-Зульфикар. — Я не понимала, о чем он говорит.

— Я вообще не слышала об организации аль-Зульфикар до угона самолета.

— Суд будет решать, что вы слышали и об аль-Зульфикар, и о взрыве на стадионе, и о Лала Асаде.

Лала Асад — президент студенческого крыла в Синдхе. Я знала его. Он студент технического вуза в Хайрпуре. Что он причастен к взрыву на стадионе, для меня звучало полной чушью. Я не могла поверить в его связь с организацией аль-Зульфикар, если такая организация вообще существовала, а не выдумана военными для того, чтобы разделаться с возможно большим числом сторонников ПНП. Развалившийся на стуле гость сообщил мне, что по делу об угоне самолета арестован также Насер Балуч. И с ним я знакома. Он представитель партии на громадном сталеплавильном комбинате в Карачи.

«Из сегодняшнего разговора могу заключить, — записывала я в дневник после их ухода, — что они полагают, что я вместе с Лала Асадом и другими членами группы аль-Зульфикар подстроила взрыв на стадионе. Совершеннейшая чушь. Они, разумеется, сами в это не верят. Таков этот мир. Невинные страдают, преступники правят бал».

Через два дня мир этот показался мне еще более зловещим.

«ОБНАРУЖЕНЫ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА! ЖЕНА И ДОЧЬ БХУТТО ВСЕ ЗНАЛИ!» — заманивал читателей аршинный заголовок газеты «Джанг». Сердце мое замерло, по спине пробежал холодок. Наверное, тот самый листок, о котором говорил заместитель диктатора в моей камере. Режим, очевидно, готовил страну к следующему процессу Бхутто.

«Кошмар следует за кошмаром, — записывала я в дневнике 30 апреля. — Сначала новости о группе аль-Зульфикар и Мире, затем попытки режима представить нас теми, кем мы не являемся. На первый взгляд полнейшая чушь, но здесь теперь все возможно. Разве не проделали они то же самое с отцом? Теперь они снова хотят прибегнуть к фальшивке. И тогда весь мир знал, что это фальшивка, и сейчас будет знать то же самое. Кого интересует правда? Тем более, что военный суд правды не потерпит и в свет ее не пропустит. Не в состоянии победить нас политически, Зия стремится к нашему физическому уничтожению».

Но я еще не знала, к каким жестокостям прибегнет режим в своих попытках нас уничтожить.

Центр Балдия и расположение 555-й дивизии в Карачи, форт и казармы «Бердвуд Барракс» в Лахоре, форт Атгок на севере Пенджаба, авиабаза Чакала под Равалпинди, тюрьма Мач и лагерь Халли в Белуджистане… Наименования этих пыточных застенков вползли в жизнь сторонников ПНП и во все более озабоченные доклады «Эмнисти Интернэшнл» и других правозащитных организаций. Во всех этих филиалах ада пособники режима пытались выдавить из людей, сфабриковать «факты», порочащие ПНП, связать партию, связать нас с матерью с группой аль-Зульфикар.

Прошли годы, прежде чем я узнала, что там происходило. Цепи. Лед. Стручки жгучего перца, вводимые в заднепроходные отверстия узников. Становилось плохо от рассказов друзей и коллег, от того, что способны человеческие существа причинить себе подобным. Однако нельзя забыть страданий людей, ставших жертвами бесчеловечного военного режима генерала Зии уль-Хака.

Рассказывает Фейсал Хайят, землевладелец, бывший член Национальной ассамблеи от Пенджаба.

Четыреста полицейских во главе с начальником полиции и полковником армейской разведки окружили мой дом в Лахоре 12 апреля 1981 года в 3.30 утра. Они ворвались в дом и избили слуг. Сестру, оправлявшуюся после операции на печени, выволокли из спальни, вышвырнули мою мать из ее спальни и вышибли двери моих помещений.

«Это штаб-квартира аль-Зульфикар, — огорошили они меня, схватив за горло. — Сейчас мы начнем вывоз всех ваших базук, минометов, пулеметов, боеприпасов, которые вы храните в подвалах».

«Ищите, если хотите, — ответил я. — Только это не штаб, а мой дом, и в нем нет не только базук, но даже и подвалов».

Отговорки мне не помогли, они меня арестовали и увезли с собой.

Первые сутки я провел в тюрьме без пищи и воды. Затем мне завязали глаза и перевезли в лахорский форт, 450-летнюю кирпичную крепость Моголов. Там построил роскошный Дворец Зеркал создатель Тадж-Махала Шах Джехан. Я прогуливался там в былые времена с семьей, любовался прудами водных лилий. Но после переворота лахорский форт получил печальную известность как пыточный застенок, запоздалый ответ Пакистана на парижскую Бастилию.

Нас, арестованных, находилось там одновременно от двадцати пяти до тридцати. Среди тех, кого я встретил, Джехангир Бадар, резервный генеральный секретарь ПНП Пенджаба; генеральный секретарь Шаукат Махмуд финансовый секретарь Мухтар Аван один из бывших министров много правительственных чиновников. Условия там царили кошмарные.

Каждые два дня меня таскали на допрос. Время произвольное. То в шесть утра, то вечером, то среди ночи, непредсказуемо. Несмотря на то что мы находились в тюрьме, нас держали в наручниках. Допрашивали бригадный генерал Рахиб Куреши, начальник штаба администрации военного режима Пенджаба, и генерал-майор Абдул Кайюм, глава разведки Пенджаба. Имена и физиономии этих людей я никогда не забуду.

«Мы вам предоставляем уникальный шанс, — говорили они мне, стоявшему перед ними час за часом. — Вы еще молоды. Вам еще жить да жить. Все, что от вас требуется, это дать показания против госпожи Нусрат Бхутто и ее дочери Беназир Бхутто в деле угона самолета».

Я отказался. Их это не смутило.

«Вы политик, вы не мыслите жизни без политики. Нам ничего не стоит сделать вас министром». От политики перешли к экономике. «Вы занимаетесь текстилем. Разрешение на строительство вашей новой фабрики отменено из-за ваших политических заблуждений. Мы обеспечим вам разрешение. Вы станете богатым человеком». Я не соглашался, и они сменили тактику.

«А не желаете ли провести двадцать пять лет за решеткой? Военное положение, знаете ли. Нам не надо долгих разбирательств. Раз, два — и готово».

Три месяца я провел в каменном мешке размером четыре на пять футов. А ведь я ростом шести футов! Ни днем ни ночью не выпрямиться. Моя камера — одна из четырех в блоке, решетки отгораживают эти ниши от двора, но не закрывают солнца. С полудня и до вечера оно безжалостно припекало нас, температура доходила до 115 градусов по Фаренгейту. На подставках напротив наших камер установили электрические вентиляторы, гнавшие в нас со двора раскаленный, обжигавший, как пламя, воздух. Губы у меня распухли, болели так, что невозможно было пить. На коже образовались нарывы, она шелушилась, по всему телу ото лба до пят пошли темные пятна и круги. Все болело внутри и снаружи. Однажды я привязал к решетке рубашку, чтобы заслониться от солнца и вентилятора, но надзиратель сорвал ее, и три дня я оставался еще и без рубашки.

Соседи мои один за другим теряли силы и падали, сраженные солнечным ударом, я слышал их бессознательный бред. Они все были старше меня, тогда тридцатисемилетнего. Но через два месяца не выдержал и я. Через два дня я очнулся в прохладе импровизированного подвального медпункта. Убедившись, что я пришел в себя, тюремное начальство вернуло меня обратно в мою клетку.